Так, в эпических поэмах он временами предельно усложняет первую позицию в коде, т. е. сообщаемое (двух-трехзвенная, перенасыщенная оптика): «Мечтается в уме моих мне предков слава, / Я вижу храброго младого Святослава, / Он зрится в поле мне между шумящих стрел…»; «О! вы счастливые грядущих лет певцы, / Завидны ваши мне Парнасские венцы: / Вы их получите воспев Екатерину; / Мне Музы не сию уставили судьбину…» и т. п.).
Литературовед категоричен: «Рационалистическая, морализирующая муза Хераскова, привыкшая представлять себе природу в чисто условных цветах и линиях, не могла взглянуть на нее непредубежденным взором и не испытала радости видения мира» [Западов]. О «Россиаде»: «Язык этого произведения при всех достоинствах все-таки был более эмблематичным и формульным, чем живым», – признает страстная поклонница творчества М.М. Хераскова Н.А. Гранцева [Гранцева 2016; с. 223].
Иногда кажется, что автор-классицист в эпических поэмах не до конца вживается в своих героев, не воспринимает их как реальных и целостных личностей. Перед нами столь модные в XVIII веке автоматоны, которые быстро включаются и выключаются («Сей шум пустынника из мыслей извлекает, / Молитвы он свои и слезы пресекает»), у которых иногда случаются нестыковки движений («Вращая огненны и полны злости взоры, / Пламид еще вступил с Версоной в разговоры») или их невнятность, умозрительность («Я стрелы острые и меч мой отвергаю, / Кончающему жизнь, я к старцу прибегаю»), а отдельные части тела могут функционировать нескоординированно друг с другом («Стыдливое чело Версона преклонила, / И взорами сие прошенье подкрепила») или как бы автономно от сознания («…Нигрина примечают, / Который в торжестве с казанцами ходил, / Руками действуя, морозы наводил»); люди-автоматоны и их свойства (страсти, пороки, добродетели, выраженные с помощью аллегорий) рядоположены, имея одинаковый статус субъектности («Отмщенье вырваться готовится из стен; / Брони его звенят; прямые Царски други / С охотой жизнь несут отечеству в услуги; / В заботе радостной ликуют домы их; / Нахмурена печаль в слезах сидит у злых»); случается одновременность взаимоисключающих действий («Ужель не умягчит тебя младенец сей? / У ног твоих лежит он с матерью несчастной / Уже лишенной чувств, уже теперь безгласной», – вещает герою не автор, но сама несчастная мать, лежащая безгласной).
Сбои в механизме героев-автоматонов – и авторской регистрирующей оптики? Но рационалистически-схематическая обрисовка образов, по выражению литературоведа Л.И. Кулаковой [Кулакова 1947], постепенно преодолевается Херасковым. Последний пример симптоматичен тем, что из находящегося без сознания тела персонажа вдруг вычленяется еще один наблюдатель. Заместитель, агент автора, коему явно скучно, тяжело пребывать в статичной позиции, в самоуспокоенном и торжественном вечно-втором семантическом поле, и он периодически высовывается, оглядывается, изучая происходящее. Пытается вмешаться, советует и комментирует.
Но герои-автоматоны его словно не слышат?
Вернуться из эпохи Просвещения назад, в архаику, к площадному действу и ритуалам заговора, став одним из участников реальной коммуникации, невозможно. Двигаться надо было вперед: пробивать лбом выход в иные пространства. А как?
…Многословный и патетичный классицизм изживал себя. Читателей (и автора) все больше напрягала тяжеловесность сложной, многозвенной конструкции первой позиции, «сложенные по существующим тогда канонам – мысль, а не чувство» [Качмарский], где, как в ряде зеркал, автор-комментатор видит не только героев, но и самого себя со стороны.
Автор выпрыгивает из самого себя. Правильное движение.
Он пытается помочь героям как мудрый и знающий советчик, ментор, эксперт со стороны. Неправильное, тупиковое движение: чтобы помочь, надо идентифицироваться с героями, «влезть в их шкуру», почувствовать изнутри – как бы стать ими.
Выпустить, наконец, наружу свою боль!
И в начале XIX века классицист Херасков сделал ранее невозможное: отчаянно прыгнул в Пустоту. Пробил завесу и вывалился из кельи автора-летописца, отшельника, в мироздание – бесконечный, разноцветный, переливающийся круг семантических полей, мандалу человеческого космоса, вместилище страстей, надежд и смыслов.
