Северина остановилась и, немного поколебавшись, продолжала:
— Потому что мы с тобой зашли в тупик, у нас нет будущего… Наша мечта об отъезде; наша надежда на безбедную и радостную жизнь там, в Америке, на безоблачное счастье, зависевшее от тебя одного, — все это рухнуло, ведь ты не решился… О, я тебя ни в чем не виню, даже лучше, что этого не произошло! Хочу только, чтобы ты понял — нас уже не ждет впереди ничего хорошего, завтрашний день будет походить на вчерашний, он принесет те же огорчения, те же муки.
Жак не мешал ей говорить и, лишь когда она умолкла, спросил:
— И поэтому ты отдалась ему?
Северина молча сделала несколько шагов по комнате, затем обернулась к Жаку и только передернула плечами.
— Нет, я не отдалась ему. Не стану божиться, знаю, ты и так мне поверишь, ведь нам незачем лгать друг другу… Просто не могла, как не мог ты совершить то, о чем я так просила. Тебя, верно, удивляет, как это женщина, все взвесив и придя к выводу, что ей стоит отдаться мужчине, не может на это решиться? Сказать по правде, я и сама не пойму, что меня удержало… Прежде мне очень легко было пойти навстречу мужу или тебе, доставить вам удовольствие, когда я видела, что вы пылаете страстью. Так вот, а на сей раз я не могла! Он только целовал мне руки, даже не прикоснулся к моим губам, клянусь тебе в том. Он верит, что я приеду к нему в Париж, бедняжка так страдал, что я не захотела приводить его в отчаяние.
Северина, должно быть, права, Жак верил ей, он понимал, что она не лжет. И вдруг — при мысли, что они теперь тут совершенно одни, вдали от всего живого, — в нем с новой силой вспыхнула страсть, его охватила привычная тревога, ужасное смятение, неотделимое от желания. Он попробовал было выскользнуть из этих дьявольских тисков и крикнул:
— Но у тебя есть еще один воздыхатель — Кабюш!
Молодая женщина порывисто подошла к нему:
— Ах, ты и это заметил, тебе и это известно… Да, правда, есть еще Кабюш. Не пойму, что с ними со всеми стряслось!.. Он и вовсе молчит. Но когда мы с тобой целуемся, ломает себе руки. Слыша, как я обращаюсь к тебе на «ты», забивается в угол и плачет. А потом у меня каждый день пропадают разные мелочи, то перчатка исчезнет, то платок, он уносит их, как сокровища, в свое логово… Надеюсь, ты, однако, не допускаешь мысли, что я могу сойтись с таким дикарем. Ведь он какой-то великан, я бы его бояться стала. Впрочем, он ничего и не требует… Нет, нет, такие верзилы только с виду грозны, а на самом деле они тише воды, ниже травы. Кабюш умирает от любви, но ничего не добивается. Можешь смело оставить меня на месяц под его присмотром, он ко мне и пальцем не прикоснется, как не прикоснулся в свое время к Луизетте, теперь я готова дать голову на отсечение!
При этом имени любовники взглянули друг на друга и погрузились в молчание. Перед ними возникали картины прошлого: их встреча у судебного следователя в Руане, первая совместная поездка в Париж, любовное свидание в Гавре и все, что за этим последовало, — и хорошее и страшное! Северина подошла к Жаку и остановилась так близко, что он ощутил на своем лице теплое дыхание.
— Нет, нет, Кабюш еще менее опасен для тебя, чем Анри. Никому, слышишь, никому не могу я отныне принадлежать… И хочешь знать почему? Постой, сейчас я отлично понимаю, уверена, что не ошибаюсь: это все потому, что ты взял меня всю, без остатка. Иначе не скажешь, именно «взял», как берут в руки вещь, и уносят с собою, и распоряжаются ею, как своей собственностью. До тебя я никому не принадлежала. А теперь я твоя и навсегда останусь твоею, даже если ты этого перестанешь хотеть, даже если я сама перестану того хотеть… Не могу я тебе толком ничего объяснить. Так уж нам, видно, на роду написано. Одна мысль о близости с другими мужчинами пугает и отталкивает меня, а ты, ты превратил это в дивное наслаждение, в неземное блаженство… О, я люблю только тебя и никого больше любить не могу!
Северина протянула руки, будто желая заключить его в объятия, положить голову к нему на плечо и слиться с ним в страстном поцелуе. Но Жак стиснул ее запястья и отпрянул, обезумев от ужаса: он почувствовал, как в недрах его существа зарождается роковая дрожь, а кровь приливает к голове. В ушах у него стоял звон, в висках, казалось, стучали молотки, ему чудился глухой рокот, напоминавший гул толпы, — именно так всегда и начинались в прошлом его страшные припадки. С некоторых пор Жак больше не решался обладать Севериной при дневном свете или даже при свечах — из страха, что при взгляде на ее обнаженное тело его может охватить проклятое безумие. А ведь в спальне горела лампа, ярко освещавшая все вокруг; Жак посмотрел на Северину, сквозь распахнутый ворот ее домашнего платья была видна белая округлая грудь, и он содрогнулся, теряя власть над собой.
