Однажды ночью Жак, который уже начал передвигаться по комнате, поднялся с постели и подошел к окну; выглянув наружу, он увидел, что в домике путевого сторожа кто-то ходит взад и вперед с зажженным фонарем, — должно быть, Мизар продолжал поиски. На следующий день с наступлением темноты машинист снова занял свой наблюдательный пост у окна, и тут он с удивлением заметил на дороге, прямо под окнами соседней комнаты, где спала Северина, какую-то темную высокую фигуру; приглядевшись, Жак узнал Кабюша. И это — Жак бы и сам не мог бы сказать почему — не только не рассердило его, но даже наполнило печалью и сочувствием к незадачливому верзиле: вот бедняга, стоит покорно на улице, как верный пес! Странное дело, ведь Северину, по правде сказать, и красивой-то не назовешь! Но ее хрупкая, стройная фигурка, густые черные волосы и светло-голубые глаза, видно, таят в себе властное очарование, если даже такой дикарь, как Кабюш, этот нескладный детина, настолько увлекся ею, что торчит по ночам под дверьми, точно трепещущий от страсти мальчишка! И Жаку вспомнилось то, чему он прежде не придавал значения: с какой готовностью каменолом помогал Северине, с каким рабским обожанием заглядывал ей в глаза. Да, разумеется, Кабюш любит, страстно желает ее! Наутро Жак принялся следить за великаном, помогавшим молодой женщине оправлять постель, он заметил, как тот украдкой подобрал шпильку, выскользнувшую из волос Северины, но не возвратил, а зажал в кулаке. И Жак невольно подумал о собственных терзаниях, о муках, какие причиняла ему страсть, обо всем темном и ужасном, что опять воскресало в его душе по мере того, как к нему возвращались силы.
Прошло еще два дня; со времени крушения миновала уже неделя, и, как предвидел врач, можно было надеяться, что Жак и Анри вскоре приступят к работе. Однажды утром машинист, сидевший, по обыкновению, у окна, увидел Пеке, проезжавшего мимо на новехоньком паровозе; кочегар помахал рукой, словно приглашая присоединиться к нему. Однако Жак не спешил, теперь его удерживала в Круа-де-Мофра вновь проснувшаяся страсть к Северине и тревожное ожидание чего-то рокового, чему суждено было произойти. В тот день до него опять донеслись с нижнего этажа раскаты юного и звонкого смеха, веселые голоса девушек — теперь печальное жилище походило на шумный и оживленный пансион в часы перемены. Жак понял, что вновь приехали сестры Довернь. Он ничего не стал говорить Северине, впрочем, она весь день пропадала внизу и заглянула к нему лишь на пять минут. Потом, к вечеру, в доме вновь воцарилась гробовая тишина. И когда — серьезная, чуть бледная — Северина вошла в комнату Жака, он пристально поглядел на нее и спросил:
— Ну, как, уехал? Сестры увезли его?
Она односложно ответила:
— Да.
— И мы наконец одни? Совершенно одни?
— Совершенно одни… Завтра нам придется расстаться, я возвращаюсь в Гавр. Пожили в пустыне — и довольно.
Он по-прежнему смотрел на нее, натянуто улыбаясь. Потом решился:
— Тебе жаль, что он уехал? Да?
Молодая женщина вздрогнула от неожиданности и собралась было запротестовать, но Жак остановил ее:
— Я не ищу с тобой ссоры. Сама видишь — я не ревнив. Однажды ты мне сказала: «Если я тебе буду неверна, убей меня!» Но разве я похож на человека, замышляющего убить свою возлюбленную?.. Однако признайся сама, ведь ты в последние дни оттуда не вылезала. Со мной проводила считанные минуты. И под конец мне вспомнились слова Рубо: он утверждал, что в один прекрасный день ты сойдешься с этим малым, и не ради удовольствия, а только для того, чтобы испытать что-то новое.
Она уже не спорила и лишь раздумчиво повторила:
— Испытать что-то новое… новое…
Потом, повинуясь неодолимому порыву откровенности, заговорила:
— Ну ладно! Я скажу тебе правду… Ведь мы можем открыть друг другу все — нас столько связывает!.. Уже несколько месяцев этот человек домогается меня. Он знает, что я — твоя любовница, и, видимо, решил тоже попытать счастья. И вот здесь, внизу, он заговорил о своем чувстве, принялся уверять, что влюблен в меня до безумия, он так благодарил меня за уход, в его речах было столько нежности, что, не скрою, я на минуту подумала, как было бы хорошо и мне полюбить его, испытать новое, ничем не омраченное, а потому особенно сладостное чувство… Да, разумеется, мне это не принесло бы наслаждения, но зато сулило покой…
