Возвратившись в помещение на улице Франсуа-Мазлин, Жак растянулся на кровати рядом с храпевшим Пеке, но сон не шел. Он никак не мог отогнать мысль об убийстве, и в его мозгу вставали картины назревавшей драмы, он пытался представить себе самые отдаленные ее последствия. Мысленно сопоставлял доводы «за» и «против», отбрасывал одни, находил другие. В сущности, если рассуждать не горячась, хладнокровно, придется признать, что в этом есть резон. Разве Рубо — не единственная помеха его счастью? Покончив с ним, он женится на Северине, которую обожает, не надо будет больше прятаться, она навсегда и безраздельно будет ему принадлежать. Не говоря уже о деньгах, о капитале… Это позволит ему бросить свою тяжелую работу, он сам станет владельцем дела, ведь в Америке, по рассказам товарищей, опытные механики гребут золото лопатами. И новая жизнь в новом месте вставала перед ним как ожившая греза: жена, не чающая в нем души, миллионы, которые сами потекут в руки, беззаботное существование, удовлетворенное тщеславие, исполнение всех желаний… И чтобы мечта стала явью, достаточно нанести лишь один удар, убрать с пути одного человека! Ведь убивают же собаку, срубают дерево, если они служат помехой. Да и что он собою представляет, этот субъект? Опустился, обрюзг, нелепая страсть к картам убила в нем былую энергию! Стоит ли его щадить? Ничто, положительно ничто не говорит в его пользу. Всё против него, как ни прикидывай, результат один: его смерть всех устроит. Колебаться глупо, это просто малодушие.
Позвоночник Жака пылал, ему пришлось повернуться на живот, но вдруг он привскочил, точно ужаленный, и опять растянулся на спине: мысль, дотоле неясная, с такой остротой пронзила его мозг, словно в него воткнули клинок. Ведь его с детских лет томит и терзает желание убить, эта навязчивая идея наполняет его ужасом, почему же ему не убить Рубо? Может быть, расправившись с заранее намеченной жертвой, он навсегда утолит снедающую его жажду убийства и тем самым не только совершит нужное дело, но еще и исцелится! Господи, исцелится! Освободится от кровавого наваждения, сможет обладать Севериной, и в нем не будет пробуждаться свирепый дикарь, самец, готовый вспороть брюхо самке и унести ее труп на спине! Жак покрылся испариной, и вдруг с пугающей ясностью ему представилось, как он заносит руку с ножом и вонзает его в горло Рубо с такой же силой, с какой тот вонзил нож в горло старика; вид крови, бьющей фонтаном из раны, обагряя его руки, конечно, принесет, не может не принести ему успокоение, насытит его. Да, он убьет Рубо, решено! Ведь это путь к исцелению, к любимой женщине, к богатству! Уж коли ему суждено убить, он убьет этого человека, по крайней мере он будет сознавать, что делает, это ему подсказывают и разум, и логика, и выгода!
Пробило три часа, теперь, когда решение принято, он должен во что бы то ни стало заснуть. Жак уже было задремал, как вдруг по его телу будто прошла судорога, и он, задыхаясь, сел в постели. Убить этого человека? Господи, но по какому праву? Когда его донимает муха, он, не задумываясь, убивает ее, прихлопнув ладонью. Как-то ему под ноги бросилась кошка, он пнул ее ногой и перебил позвоночник, но он не собирался ее убивать. А ведь тут речь идет о человеке, о его ближнем! Жак вынужден был заново перебрать все доводы, чтобы подтвердить свое право на убийство, право сильных, которые пожирают слабых, если те мешают им. Ведь сейчас жена Рубо любит его, Жака, она сама стремится к освобождению, чтобы затем выйти за него замуж, принеся ему при этом в дар свое имущество. Он устраняет препятствие, я только. Ведь когда в лесной глуши сходятся два волка, преследующие одну и ту же волчицу, более сильный перегрызает глотку другому. И в незапамятные времена, когда люди жили в пещерах, точно дикие звери, женщина, к которой вожделели многие, доставалась самому свирепому: он брал ее с бою, руками, обагренными кровью соперников, и уволакивал в свое логово. Выходит, это закон жизни, и ему следует подчиняться, откинув привычные представления, — ведь они сложились позднее, когда люди стали жить вместе. Постепенно Жак опять проникся уверенностью, что он вправе убить соперника, и решимость вновь возродилась в нем: завтра же он выберет подходящее место и час, заранее все подготовит. Лучше всего, пожалуй, покончить с Рубо ночью, где-нибудь на станции, когда тот совершает обход, — решат, что его убили воры, которых он поймал на месте преступления. Там, за глыбами угля, было укромное местечко, только как его туда завлечь? И Жак по-прежнему не мог сомкнуть глаз, он рисовал себе картину убийства, обдумывал, где удобнее остановиться, как ловчее нанести удар, чтобы разом прикончить Рубо; но, пока мысли его были заняты всеми этими подробностями, в душе его вновь подымалось какое-то глухое, но непобедимое отвращение, все существо охватывал внутренний протест. Нет, нет, он не зарежет Рубо! Ведь это чудовищно, немыслимо, невозможно! В нем громче и громче звучал возмущенный голос цивилизованного человека, недаром же ему с детства прививали незыблемые правила, переходившие из поколения в поколение. «Убивать нельзя!» Этот непререкаемый запрет он всосал с молоком матери, его мозг — мозг человека, воспитанного в духе морали современного общества, — с омерзением отвергал самую мысль об убийстве, едва он по-настоящему задумывался над этим. Можно еще убить защищаясь или в безотчетном порыве ярости! Но убить преднамеренно, по расчету, из выгоды — нет, нет, никогда!
