Уже брезжил рассвет, когда Жак наконец забылся, однако и в полудреме он продолжал ужасный спор с самим собою. Наступившие затем дни были самыми горестными в его жизни. Он избегал Северины, боялся взглянуть ей в глаза и отменил назначенное на субботу свидание. Но в понедельник они все же увиделись, и, как спасался Жак, ее кроткие, бездонные голубые глаза наполнили его отчаянием. На этот раз она даже не упомянула о муже, ни словом, ни жестом не пыталась подтолкнуть Жака к действию, только глаза се красноречиво вопрошали его, молили. Читая в них нетерпение и упрек, Жак пытался отвести взор, но Северина снова и снова пристально глядела на него, будто удивляясь, как можно колебаться, когда речь идет о счастье. Уходя, он порывисто обнял ее, давая ей этим понять, что принял решение. Но не успел он спуститься по лестнице, как в душе его вновь началась борьба. Когда спустя два дня они опять встретились, он был бледен и в замешательстве опускал глаза, точно трус, у которого недостает мужества совершить нужный поступок. Не говоря ни слова, Северина кинулась ему на шею и горько зарыдала — она так несчастна!.. Жак был потрясен, он глубоко презирал себя. Нет, больше тянуть было нельзя.
— Встретимся там, в четверг, хорошо? — сказала она чуть слышно.
— Да, да, я буду тебя ждать.
В тот четверг ночь была очень темной, на небе, затянутом плотным густым туманом, пришедшим с моря, не видно было ни единой звезды. Как обычно, Жак пришел первым и, остановившись за домом Сованья, ожидал Северину. Но мрак был столь непроницаем, а она приблизилась такими легкими шагами, что он не мог ее разглядеть и вздрогнул, когда она прикоснулась к нему. Обняв его, Северина почувствовала эту дрожь и с беспокойством прошептала:
— Я тебя напугала?
— Что ты, ведь я ждал тебя… Походим немного, сегодня нас никто не увидит.
Обнявшись, они неторопливо бродили по пустырям. Позади депо газовые рожки попадались редко и не в силах были победить тьму, но вдали, у вокзала, они горели во множестве, напоминая яркие искорки.
Любовники долго прогуливались, не произнося ни слова. Северина опустила голову на плечо Жака, время от времени она приподнимала ее и целовала его в шею, тогда он наклонялся и возвращал поцелуй, касаясь губами корней ее волос у виска. И вдруг тишину разорвал одиночный низкий звук: это на далеких колокольнях пробило час ночи. Молодые люди по-прежнему ходили в обнимку, они молчали, но и без слов понимали друг друга. Оба думали об одном — достаточно им было встретиться, и роковая мысль, как навязчивая идея, овладевала ими. Безмолвный спор все еще длился, но зачем произносить вслух ненужные слова, пора начать действовать. Каждый раз, целуя Жака и прижимаясь к нему, она чувствовала, как от ножа оттопыривается его брючный карман. Стало быть, он решился?
Однако мысли лихорадочно теснились в ее голове, губы сами собой раскрылись, и Северина неслышно зашептала:
— Он только что заходил домой, сперва я не поняла для чего… А потом увидела, как он схватил револьвер, который забыл на столе… Вот увидишь, он сейчас пойдет с обходом.
Опять воцарилось молчание, они прошли так шагов двадцать, и только тогда Жак проговорил:
— Прошлой ночью воры утащили отсюда свинец… Он наверняка сейчас сюда явится.
При этих словах Северина затрепетала, любовники опять умолкли и замедлили шаг. И тут молодую женщину охватило сомнение: а вдруг у него в кармане вовсе не нож? Она дважды подряд поцеловала Жака, чтобы окончательно убедиться. Однако, хотя она прижималась при этом к его бедру, полной уверенности у нее не было, тогда она опять поцеловала его и, будто ненароком, ощупала рукой вздувшийся карман. Да, то был нож. Догадавшись, в чем дело, Жак сильно прижал ее к груди и, запинаясь, прошептал на ухо:
— Он придет… Ты будешь свободна.
Итак, они решились на убийство! Теперь им казалось, что они уже не ступают по земле, что какая-то неведомая сила слегка приподнимает их и несет вперед. Их чувства — особенно осязание — внезапно крайне обострились, даже чуть заметное пожатие руки приносило боль, а когда они едва прикасались друг к другу губами, им казалось, будто что-то царапает их по коже. Сейчас оба отчетливо слышали звуки, которые до того не достигали их слуха: далекий шум колес и слабое пыхтение паровозов, приглушенные удары и чуть слышные шаги во тьме. Отныне ночной мрак не мешал им видеть, они различали темные очертания предметов, как будто туман, прежде застилавший их зрение, рассеялся; возле них пронеслась летучая мышь, и они долго следили, как она петляет вокруг. Укрывшись за грудой каменного угля, они замерли в неподвижности, напрягая зрение и слух, внутренне собравшись, точно готовясь к прыжку. Они тихо перешептывались:
