— Хочешь бай-бай, дорогая? — повторил Жак.
Северина вздрогнула, она почувствовала, что губы Жака с такой силой прижались к ее губам, точно он и на этот раз хотел наложить запрет на роковое признание. Так и не сказав ни слова, она встала, быстро разделась и юркнула под одеяло, не подобрав даже юбок, оставшихся на паркете. Жак тоже ничего не стал делать; свеча догорала, ее мерцающий свет падал на неприбранный стол. Он в свою очередь разделся, лег, и любовники сплелись в таком бешеном порыве, что едва не задохнулись. Внизу по-прежнему звучала музыка, а здесь, в комнате, стояла гробовая тишина — ни шороха, ни стона, только неистовое содрогание, только пронизывающая все существо спазма, близкая к обмороку.
В последнее время Жак уже не узнавал в Северине ту мягкую, покорную женщину с прозрачными голубыми глазами, какой она была в часы первых свиданий. С каждым днем она становилась все более страстной, и теперь глаза ее, оттененные массой темных волос, горели синим пламенем; сжимая Северину в объятиях, он чувствовал, как в ней мало-помалу просыпается женщина; до сих пор ее холодное целомудрие не могли нарушить ни старческие забавы Гранморена, ни супружеская грубость Рубо. Она была рождена для любви, но прежде только подчинялась мужчине, ныне же любила сама, отдавала себя без остатка и испытывала трепетную благодарность за дарованное ей наслаждение. В ней бурлила теперь пылкая страсть к Жаку, который вызвал к жизни ее чувства. Она обожала его. Какое огромное счастье безраздельно властвовать над ним, подчинять его своим желаниям, прижимать к груди и с таким неистовством стискивать в объятиях, что он только изо всех сил сжимал зубы, стараясь подавить стон!..
Когда они открыли глаза, Жак удивился:
— Смотри, а свеча-то потухла!
Она только пожала плечами. И, чуть слышно рассмеявшись, проговорила:
— Я ведь была паинькой, да?
— О да, никто ничего не слышал… Ну прямо как мышки!
Они лежали теперь рядом; Северина опять обвила его руками, свернулась калачиком и уткнулась носом в его шею. И, томно вздохнув, прошептала:
— Господи! До чего же хорошо!
Они замолчали. В комнате было темно, только с трудом можно было различить бледные четырехугольники окон; лишь на потолке виднелось круглое кровавое пятно — отсвет тлевших в печке углей. Влюбленные не могли отвести от него широко раскрытых глаз. Музыка внизу умолкла, послышалось хлопанье дверей, а потом весь дом сковало тяжелое оцепенение сна. К вокзалу подошел поезд из Кана, заскрежетали колеса на стрелках, но этот глухой шум едва проник в комнату, будто он пришел издалека.
Близость Жака опять зажгла в Северине кровь. И вместе с желанием в ней вновь вспыхнула жажда во всем признаться. Уже долгие недели эта потребность терзала ее. Круглое пятно на потолке ширилось, расплывалось, как пятно крови. Северина смотрела на него, и призраки вставали у нее перед глазами, ей чудилось, будто окружающие предметы обретают дар речи и вслух рассказывают обо всем. Трепет страсти пробегал по ее телу, роковые слова готовы были слететь с уст. О, если б можно было ничего не таить от него, до конца раскрыться и раствориться в нем!
— Ты и не знаешь, дорогой…
Жак тоже не мог отвести глаз от потолка, будто окропленного брызгами крови; он понимал, о чем она готова заговорить. И чувствовал, как в прильнувшем к нему хрупком теле Северины, точно гигантская темная волна, поднимается желание рассказать о том, о чем они оба думали, но постоянно молчали. До сих пор он всякий раз заставлял ее умолкать, страшась свирепой дрожи — этого предвестника его ужасной болезни; он с трепетом чувствовал, что упомяни она только о пролитой крови, и это разом изменит их жизнь. Но в эту ночь такая блаженная истома охватила его в теплой постели, так сладостны были объятия Северины, что у него не было сил приподнять голову и закрыть ей уста поцелуем. Ничего не поделаешь, сейчас она все расскажет! Однако тревожное ожидание обмануло его, и он с облегчением понял, что Северина и сама охвачена смятением и колебанием; в последний миг она спохватилась и сказала:
— Ты и не знаешь, дорогой, — муж подозревает, что я живу с тобою.
