Время шло, и молодая женщина уже стала тревожиться, куда запропастился Жак; послышался свисток, и она поспешила к окну. Это готовился к отправлению прямой поезд, он уходил на Гавр в одиннадцать двадцать. Внизу огромная территория станции и широкое железнодорожное полотно, бегущее от вокзала к Батиньольскому туннелю, были укутаны в белоснежное покрывало, на котором можно было различить только разлетавшиеся веером черные колеи. Паровозы и вагоны, стоявшие на запасных путях, казалось, уснули, укрытые пушистым горностаевым мехом. На стеклянных навесах больших крытых платформ лежал нетронутый, ослепительно чистый снег, металлические фермы Европейского моста были густо оплетены серебристым кружевом, а прямо перед Севериной выступали из ночной тьмы дома Римской улицы, казавшиеся на фоне этой немыслимой белизны грязными желтыми пятнами. Но вот показался поезд, уходивший на Гавр; его длинное черное туловище змеилось по земле, огненный глаз паровоза сверлил тьму, и Северина увидела, как он скрылся под мостом; теперь только три огня на площадке последнего вагона обагряли кровью снег. Молодая женщина повернула голову и беспричинно вздрогнула: по-прежнему ли она тут одна? Ей померещилось, будто чье-то жаркое дыхание обожгло затылок, а грубая рука скользнула по телу. Расширенными глазами она обвела комнату. Нет, никого…
Чем занят Жак, почему он так запаздывает? Прошло еще десять минут. И вдруг Северина услышала негромкое царапанье, казалось, кто-то скребет ногтем по дереву; она встревожилась. Но потом поняла и бросилась открывать. Это был Жак, он держал в руках бутылку малаги и сладкий пирог.
Радостно рассмеявшись, она в порыве нежности повисла у него на шее:
— Как ты мил! Сам догадался!
Жак быстро приложил палец к губам:
— Тсс! Тсс!
Она понизила голос, решив, что за ним увязалась привратница. Но нет, ему повезло: он уже собрался было позвонить, но дверь внезапно отворилась, пропустив какую-то даму с дочерью, — они шли, должно быть, от Доверней; и он поднялся по лестнице, так никого и не встретив. Только, проходя через площадку, заметил сквозь полуоткрытую дверь продавщицу газет, она что-то стирала в лохани.
— Не надо шуметь, ладно? Будем разговаривать шепотом.
Вместо ответа она страстно обняла Жака и покрыла его лицо поцелуями. Северину забавляла вся эта таинственность, ей нравилось, что надо говорить вполголоса.
— Да, да, вот увидишь: мы будем сидеть тихо, как мышки.
И она принялась накрывать на стол, соблюдая величайшую осторожность, — поставила тарелки, бокалы, положила два ножа, — и когда ненароком звякала посуда, застывала, едва сдерживая смех.
Глядя на нее, Жак тоже забавлялся; потом тихо произнес:
— Я подумал, что ты голодна.
— До смерти есть хочется! Я так плохо пообедала в Руане!
— Ну тогда я спущусь за цыпленком.
— Ни за что! А потом не сможешь вернуться?.. Нет, нет, хватит и пирога.
И они тотчас же устроились рядышком на тесно сдвинутых стульях, разделили пирог и принялись уплетать его, проказничая, как и полагается влюбленным. Она жаловалась, что умирает от жажды, и выпила два бокала малаги подряд; от этого ее щеки еще больше зарделись. Печка, к которой они сидели спиной, раскалилась и обдавала их жаром. Жак несколько раз звучно чмокнул Северину в шею, и она в свою очередь остановила его:
— Тсс! Тсс!
Потом знаком велела ему прислушаться; и в тишине до них донеслись снизу, от Доверней, звуки музыки да глухое и ритмичное притоптывание: барышни, видимо, перешли к танцам. За стеной, на площадке, продавщица газет выливала в металлическую раковину мыльную воду из лохани. Потом она прикрыла свою дверь, танцы внизу ненадолго прекратились, и тогда в окно проникли приглушенные снегом уличные звуки: неясный грохот отходящего поезда и заунывные, плачущие свистки паровоза.
— Поезд на Отей, — пробормотал Жак. — Без десяти двенадцать.
И чуть слышно, ласковым голосом прибавил:
— Бай-бай, дорогая! Хочешь?
Северина не ответила; ее радостное возбуждение внезапно омрачилось воспоминанием о прошлом, — сама того не желая, она вновь переживала часы, проведенные тут с мужем. Разве не походила их трапеза с Жаком на тот завтрак с Рубо? Ведь они только что ели пирог, сидя за тем же столом, прислушиваясь к тем же звукам! Казалось, какое-то странное возбуждение передается ей от окружающих предметов, воспоминания переполняли ее, никогда еще не испытывала она такого жгучего желания все рассказать своему возлюбленному, излить перед ним душу, и эта властная потребность была уже неотделима от вожделения: Северине казалось, что она будет еще безогляднее отдаваться Жаку, испытает еще более сильную радость от сознания, что принадлежит ему, если, слившись с ним в объятии, во всем признается. Картины былого вставали перед нею, она, как наяву, увидела мужа и невольно повернула голову — ей померещилось, будто его короткопалая, поросшая волосами рука протянулась через ее плечо за ножом.
