— Какой? — спросил типограф.
— Ну как какой! Что сынок Томова вмазал господину Гаснеру в зубы?
Рузичлер сразу смекнул.
— Ну, меня он не ударит хотя бы потому, что я так не обращаюсь с учениками. Потом я хорошо знаю его отца и мать… Ну, а если парню у меня не понравится, так что ж… Разойдемся.
Статеску опустил свои слипшиеся ресницы и многозначительно понизил голос:
— Да… Все это хорошо. Но знаете ли вы, что у этого самого Томова дед — старый бунтовщик?..
О! Рузичлер прекрасно понимал, на что намекает сыщик… Но он не перебивал.
— Старик Липатов стрелял в румынскую власть в Хотине. Он сорвал с примарии[6] герб его королевского величества и топтал его ногами! Тогда ему удалось скрыться. Но потом, в двадцать четвертом, во время татарбунарского бунта, мы наложили на него руку… Двенадцать годиков этот большевик отбарабанил на каторге. А известно ли господину Рузичлеру, что одна из двоюродных сестер этого самого парня снюхалась в Кишиневе с коммунистами? — Статеску уставился на Рузичлера неподвижным взглядом, помолчал. — И все эти голодранцы, — продолжал он, понизив голос, — хотели совершить покушение на его величество, а потом открыть границу и впустить в Бессарабию тех самых бородатых большевиков с кинжалами в зубах!
Рузичлер молчал. «Этот тип мне рассказывает про русских, — думал он про себя, — как, будто не я отбывал воинскую повинность в России… Уже видно, куда он метит… Но зачем спорить? Еще привяжется… Чтоб ему болтаться на веревке вместе со своим Филей!..»
— Теперь и сестренка Томова, — продолжал Статеску, — будет тринадцать лет прохлаждаться на каторге. И не повезло же ей… — тринадцать отхватила! Уж дали бы четырнадцать, а то чертова дюжина — может вовсе не вернуться!.. — Довольный собственным остроумием, сыщик рассмеялся.
Рузичлер пришел к жене расстроенный:
— Что делать? Бедняжка Софья Ильинична приходила просить за сына, чтобы я принял его в ученики. Парень честный, но, говорят, шалун. Это он втер Гаснеру в нос. И что же, правильно поступил! Такому, как Гаснер, нужно было выбить челюсти и даже немного подбить глаз, чтобы он не смотрел на всех так свысока и не задавался. Подумаешь, имеет магазин! Так что же? Пусть он будет на миллион и даже на два. Ну? Все равно он бога за ноги не поймает. Бывали ведь и крупнее Гаснера, и то давали банкрот. Дойдет и до него очередь!
Жена прервала рассуждения мужа.
— Конечно, хорошо пристроить мальчика. Пусть получит кусок хлеба. Может быть, когда и спасибо скажет.
Однако когда на следующий день мать Томова пришла в типографию, Рузичлер сказал:
— У меня, госпожа Томова, как сами видите, типография.
— Это большая разница! — вставила жена Рузичлера.
— Будь это магазин, я плевал бы хоть с Эйфелевой башни на Статеску и даже на всю ихнюю власть. И если хотите знать, — я уверен, что вы не пойдете на меня доносить, — я плевал бы даже и на самого короля со всеми его шансонетками. Они у меня тоже сидят в печенках. Но ведь у меня типография! Приходится печатать казенные заказы, будь они прокляты! Расписываешься в получении одной суммы, а на руки дают другую. Еще хорошо, если в два раза меньше. Разве это власть? Жулики и воры, мошенники и негодяи, каких свет не видел! Один обкрадывает другого и все вместе — казну. Но что делать? Плевать против ветра? Так что сами понимаете…
— Да, — с горечью сказала Софья Томова, — что правда, то правда. Двоюродная сестра Ильи — коммунистка и уже шесть лет как сидит. Что касается родной сестры, то она еще маленькая и живет с отцом… с тех пор, как они уехали…
Потом Рузичлер напомнил, что Статеску говорил и об ее отце, но Томова ответила, что старик свой срок отсидел и теперь живет у младшей дочери там же, в Татарбунарах…
Рузичлер развел руками:
— Очень сожалею, госпожа Томова, но не могу… Поверьте! Вы думаете — я боюсь? Да, боюсь… Возьму вашего мальчика, а потом, не приведи нечистая сила, меня вызовут в сигуранцу… Вы же сами хорошо знаете, что это такое. А что ваш сын смазал Гаснеру по морде, так он молодец! Вы слышите, просто молодец! Его надо за это расцеловать! Чтоб я так был здоров, как он мне нравится! Ну, а принять, сами понимаете, не могу…
