— Если кто на гулящей женится, пусть не сетует, что у нее груди отвислые.
Ухаживала за нами стройная белокурая женщина. До революции она была монахиней — теперь же стала женой фельдшера. Неслышная поступь, тихая речь, прохладные руки. Всегда оказывалась она там, где это нужно было, — и все же старик был ею недоволен.
— «Все принадлежит нам…» А нельзя до трубки дорваться!
— Вам запрещено курить, товарищ, — спокойно отозвалась женщина. — У вас повреждено легкое.
— Нечего учить деда, что ему можно, чего нельзя, — брюзжал старик. — В тюрьме тоже курить не разрешено, а я трубки изо рта не выпускал.
— Тюрьма — это другое дело, — ответила она.
Но от этих слов старика совсем взорвало:
— Другое дело? Ну, если и другое, то во всяком случае получше вашего…
Старика одолел приступ кашля, так что пришлось вызвать врача.
— Они меня со свету сживут, — жаловался старик.
— Если наша революция так бессмысленна, зачем же вы пошли в Красную армию?
— Твоя забота, что ли, почему я то или иное делаю! — закричал он на меня.
Когда я наконец, хотя и с посторонней помощью, мог стать на ноги, мои первые шаги были к постели дяди Кечкеша. Только теперь я увидел, как он постарел, исхудал, побледнел, длинные усы белы, как лунь, темные круги под глазами.
Крупные слезы потекли у него по щекам, когда я поцеловал его.
«Красная армия овладела Кашшой», — прочел я ему в «Красной газете».
— Слава тебе, господи, — облегченно вздохнул этот «отъявленный враг» коммунистов. — Только они, только коммунисты наделят когда-нибудь землею батраков, — пояснил он богу свою точку зрения.
Голубок ты мой!
Мы пасемся на воле. Послали нас пастись сюда, на сербский фронт, и должен тебе сказать откровенно, Красная армия дохнет от этого безделья. Я хотел тебе написать уже тогда, когда мы взяли Кашшу, но лишь теперь собрался, когда и писать-то уже в сущности не о чем. То, что мы взяли, отдали мы теперь обратно, но найдется ли такой дурак, кто бы поверил, что и румыны вернут то, что уворовали у нас! Грабители бояры! И все это работа социал-демократов. Где они появляются, там и трава не растет. Потому-то я тебе и говорю: по-настоящему не я теперь воюю, а ты. Потому что самый опасный враг не за Дравой, а в Пеште. Когда выпишешься из больницы, сходи-ка ты, братец, к Куну и скажи ему и Самуэли, что наша армия гибнет и гибнет революция, да и рабочие погибнут, если так все будет продолжаться. И объясни ты им, кто наш настоящий враг.
Только тут понимаешь, как мало можно нас назвать по- настоящему большевиками и как велика нужда в настоящих большевиках; потому что социал-демократы опять забрали здесь верх над всем. Выздоравливай же поскорей.
Пойтека, Потьонди и всех наших обнимаю горячо и тебе желаю всего наилучшего.
Твой верный товарищ Готтесман.
Саппанош убит при Кашше. Он умер смертью храбрых.
Пойтек часто навещал меня. Вначале, пока я лежал в постели, он был весел; когда же начал передвигаться, то стал замечать, что он становился все угрюмей и угрюмей.
По всему видно было, что дела идут плохо.
— Почему мы, собственно говоря, отозвали наши войска с севера?
— Спроси Бема, — ответил Пойтек. — Он со своими товарищами разлагали понемногу нашу армию; тогда же, когда помочь уже было нечем, нам пришлось притвориться, будто мы верим Антанте, и если мы оттянем на север свои войска, отступят и румыны. Антанта думает, что она нас перехитрила, но дай нам только собраться с силами…
Я показал ему письмо Готтесмана. Он ничего не сказал — лишь одобрительно кивнул головой.
— Знаешь, Немеш показал себя с лучшей стороны, — заговорил он после некоторого молчания. — Его послали в Вену делать закупки. Деньги он прикарманил и напечатал в венских газетах статью против большевиков — так называемые «разоблачения»… Прохвост!
— А много он украл?
— Достаточно. Все-таки мы дешевле отделались, чем если бы он остался у нас на какой-нибудь ответственной должности.
— Скверное дело!
— Ничего. Выше голову! Могу тебе сообщить и приятную новость: русские гонят Колчака.
— Верно это?
— Безусловно. Мы никогда не должны забывать, что главное поле сражения — там. И если мы одержим победу там, то победим и здесь.
