— Ур-ра!..
— Ур-ра!.. Ур-ра!..
Гулкий топот множества ног. Прерывистое дыхание. Звякание оружия. Дикие ругательства. Мы несемся к шоссе.
От рощицы до дороги — многоцветный ковер. Уже столько времени бежим мы, а до шоссе все еще далеко. Кто мог бы это подумать? И чепельцев нет как нет…
— Ур-ра!.. Ур-ра!..
Одним прыжком Готтесман перескакивает через ров.
— Вперед, братцы! — кричит он, взбираясь на дорогу, и грозит кулаком в сторону чехов.
— Та-та-та-та-та-та…
Товарищи!
— …! Мы слишком рано заорали!
— Стреляют, сволочи!
— Ур-ра!..
Я перескакиваю через ров и взбираюсь на шоссе.
Человек десять опередили меня, остальные несутся вслед за мной.
— Та-та-та-та-та-та…
Я спотыкаюсь и падаю. Когда подымаюсь, рота уже далеко впереди. Некоторые валяются на дороге. Живо! Я делаю один лишь шаг, и режущая боль в левой ноге валит меня с ног, — я падаю в ров по другую сторону дороги.
Угодили, мерзавцы!
В эту минуту раздается сигнал чепельцев. Гусарский рожок.
Гм… Они даже не играют военного марша!..
Ров полон воды. Надо выбираться. Но моя нога… Попали в ногу, но как тяжелеет голова! Ну как-нибудь… Чорт возьми, я позабыл Пойтеку дать свой адрес! Моя квартира… Рыжая женщина… Ну-ну, наконец-то!
Я поднимаю голову над насыпью. Не видно никого. Покинут всеми… Понятно, будь здесь Пойтек…
Вечером меня разыскали санитары.
— Ну?.. — шепчу я, пока меня укладывают на носилки. У меня не хватает сил докончить вопрос. Но это и не нужно — санитары меня и так понимают.
— Лошонц наш, — в один голос, точно сговорившись, отвечают они.
— А подлец кашевар до нельзя пересолил гуляш, — добавляет один из них, товарищ Бодор с завода Вольфнера. — Влюбился, видно, в кого-нибудь, злодей…
— Много убитых?
— Больше, чем нужно… Могло бы нам обойтись дешевле.
— Ну, зато взяли…
Восемь дней я пролежал в госпитале в Лошонце. Ружейная пуля пробила левую ляжку, задела кость, но серьезных повреждений не причинила; никакой опасности мне не угрожало, но от потери крови я испытывал чрезвычайную слабость.
На девятый день санитарный поезд увез меня в Уйпешт, и на следующий день я уже лежал в больнице имени Карольи.
И самому бы мне не придумать лучше того, как распорядился случай. В палате, куда меня положили, стояли две кровати: одна была моя, на другой же лежал не кто иной, как дядя Кечкеш. Старика привезли с румынского фронта с простреленной грудью, и он уже три недели находился в этой палате. Его кровать стояла впереди моей, а потому видеть друг друга мы не могли, чем старик, — он по крайне мере это утверждал, — был очень доволен: у него ни малейшей охоты не было глядеть на коммунистов, — достаточно он уже на них нагляделся!
— Из-за какой-то дурацкой румынской пули вы злитесь на коммунистов?
— Что я — щенок, чтобы злиться на краешек стола, о который ушибся? Если румынская пуля лучшего места себе не нашла, — ну, и пусть ее… Но сам господь бог никогда не простит коммунистам их грехов, — а я — то уж не добрее господа-бога.
— Но в чем наши великие прегрешения, дядя?
— Еще спрашивает! Сам не знаешь? Вы хуже, чем… Слова найти не могу, с кем бы вас сравнить!
— Не знаю, чем…
— Не знаешь?.. От меня первого, что ли, слышишь, что земли не разделили, а при Бела Куне батрак таким же бездомным псом остался, каким при императоре был… А много жен нотаров и ишпанов стали вдовами? Много нотаров ты повесил, ты — важный коммунист?
— Вешать? Дело это нетрудное, но у нас задача поважнее: мы делаем социализм.
— Вот оно что! А много, позволь спросить, ты социализма сделал?
— Ну, не так-то это просто делается, но…
— Так, так… — перебил он меня. — Одного вы не делаете, потому что это слишком просто, другого — оттого, что недостаточно просто. Пока же господа на вас в обиде за то, что вы у них все отняли, бедняки же — за то, что вы им не дали того, что им полагается. Плохо у вас дело кончится, Петр, это говорю тебе я, старый Кечкеш, — мне уже можешь поверить. Потому что все вы, как тот парень из Залы, что с одной задницей сразу на двух лошадях ездить хотел, — ну, под конец в грязь и угодил.
Старик становился все озлобленней… Когда я ему сказал, что политику надо делать умно, он обозвал меня дураком. Когда же я попытался доказать ему, что никак не мы, а только социал-демократы виноваты в том, что советское правительство не ведет достаточно твердой политики, он тоже за словом в карман не полез:
