Гайду уселся за столиком. Заказал чай с двойной порцией рома. Минуту спустя Годоши занял соседний столик и также заказал чай с двойной порцией рома. В ожидании чая они рассматривали друг друга. Не враждебно, нет. Насмешливо скорее. Как будто каждый из них думал: «Ну, брат, и залез же ты по самую шею в…»
Почти десять лет работали они вместе на чепельском заводе.
«Целое озеро можно было бы собрать из того пива, что мы с ним вместе выпили, пока удалось загнать нашу публику в профсоюзы», — думает Гайду.
Но в долгие годы совместной работы лилось не одно только пиво.
В апреле девятьсот пятнадцатого года вместе присутствовали они на тайном собрании, которое — за спиной социал-демократической партии — обсуждало возможности забастовки и постановило подготовить политическую стачку.
Тысяча девятьсот шестнадцатый год. Тысяча девятьсот семнадцатый. Тысяча девятьсот восемнадцатый.
Гайду был одним из руководителей забастовки, объявленной в дни мирных переговоров в Бресте. Его арестовали. Вскоре освободили. Недели через три забрали в армию и отправили на итальянский фронт.
Годоши месяц спустя грозил военно-полевой суд. И вплоть до катастрофы сидел он в тюрьме на бульваре Маргариты.
Образовалась коммунистическая партия. Годоши выгнали с завода. Гайду был арестован.
Тысяча девятьсот девятнадцатый год. Двадцать первое марта.
Гайду уехал на румынский фронт. Годоши — двумя неделями позже — против чехов. При отступлении встретились в Пеште. Бежали вместе. Перешли австрийскую границу. Месяца через полтора Гайду снова был на работе.
Румыния. Трансильвания. Забастовка. Сигуранца. Допрос Пытки огнем и водой.
Пятнадцать лет каторги. Бегство. Словакия. Вена. Годоши был среди тех, которые вернулись домой, чтобы помочь бежать Отто Корвину. Двух товарищей поймали и замучили насмерть. Годоши удалось бежать в Югославию. Шесть месяцев проработал он в Печ. И вот он в Вене.
Вошел Шимон. Подсел к Годоши. Тот допивал третью чашку чая с ромом. Лицо его раскраснелось. Он сидел неподвижно и прямо, как солдат на параде.
— Позже, — говорит Шимон подошедшему кельнеру.
Позже — это значит: «Я сыт. Сейчас ни есть, ни пить не хочу. Немного погодя подойдите принять заказ».
— Ты без работы? — спрашивает Шимона Годоши.
Шимон утвердительно кивает головой.
— Чай с ромом, — заказывает Годоши.
— Без рома.
— Почему без рома? У меня хватит, — говорит Годоши, похлопывая по карману брюк.
— Я антиалкоголист, — смеется Шимон.
Годоши презрительно машет рукой.
К Гайду подсел Шютэ. Герой восстания в Каттаро. К ним присоединяется Кеше, только что вернувшийся из России. Все три года гражданской войны пробыл он на восточном фронте. Ни Шютэ, ни Кеше не раскланиваются с Годоши.
— Нынче у нас этот… кельнер запляшет, — говорит Годоши Шимону нарочито громко, так, чтобы за соседнем столиком было слышно.
Но тем — не до них. В руках у Кеше московская «Правда». Он объясняет что-то. Шютэ хохочет. Гайду одобрительно кивает головой. Голубые глаза его блестят от восторга.
— Подходи, дружок, подходи! — приветствует он вошедшего Фюреди, сапожника из Паапа, который после восьмидневного допроса в Шиофоке в главной штаб-квартире Хорти стал глухим на оба уха. Левая нога не сгибалась в колене. — Сегодня ликвидируем, брат, что ли?
— Ссылают его на остров Мадейру, — поясняет Фюреди. — Позже, — отмахивается ой от кельнера.
К Годоши подошел Мандоки, бывший мишкольцский учитель. Он что-то объясняет, показывая письмо. Лицо Годоши омрачается.
Кафе теперь полно эмигрантами.
— Позже…
— Позже…
Когда входит Петр, Готтесман громко приветствует его:
— Сюда! Сюда! Я давно жду тебя.
Шимон с жадностью уничтожает остатки еды, принесенной Готтесманом. Он точно похоронил свое лицо в этой просаленной газетной бумаге.
— Ты голоден, Петр?
— Не очень.
— Перекуси что-нибудь. Предстоит долгое собрание.
— На собрании будет представитель Коминтерна, — сообщает новость Шимон.
— Кого послал Коминтерн?
— Кого-нибудь посолидней, — предполагает Готтесман. — Ну, этот-то расправится как следует с Гюлаем и компанией. Давно пора!
— Ты думаешь? — сомневается Шимон.
— Я знаю, — говорит Готтесман.
