Семь часов. Восемь. Девять. Десять.
В зале накурено. Дым — словно уличный туман. Усталые лица. Страсти еще не улеглись, но тела утомлены. Уже трудно следить за речами ораторов. То тут, то там ведутся разговоры вполголоса.
Одиннадцать.
— Товарищи, внимание!
Киш бьет кулаком по столу.
— Товарищи! Соблюдайте тишину! Закройте двери! Прошу не покидать своих мест. Слово предоставляется представителю Коммунистического интернационала.
В задних рядах не слышат слов Киша. Но видят, что в передних рядах встают. Через несколько секунд весь зал на ногах. Тишина. На эстраде рядом с Гусак-Кишем стоит Гонда. Гонда — представитель Коминтерна. Тот самый Гонда, который еще полтора года назад был машинистом на узкоколейке Сольва — Полена и скрывал от товарищей, что глаза его красны от чтения по ночам.
Гонда стоит, широко расставив ноги. Руки в карманах. Вытянув вперед голову. Его смелые глаза перебегают с одного лица на другое.
— Товарищи!..
Собрание кончилось в половине второго ночи.
Рано утром Петра разбудил тот самый молодой рабочий, который вчера не хотел впустить его в зал собрания.
— Скорей! Скорей!
Через десять минут они сидели в трамвае. Через полчаса Петр был у Гонды. Гонда остановился в квартире одного из австрийских товарищей.
Все утро Петр и Гонда провели вместе. Гонда подробно расспрашивал Петра обо всем. Особенно интересовала его не жизнь в эмиграции, а то, что Петр видел, слышал и пережил в Венгрии. Гонда ничего не записывал. Особо важные сообщения он заставлял повторять.
— Много ты горя хлебнул, Петр.
— Ну, а как у вас дела?
— Будь я даже таким хорошим рассказчиком, как ты, и то всего не пересказать бы. Теперь за год все меняется. Помнишь — да, как это тебе не помнить — собрание, которое ты организовал вместе с покойным Лакатой? Когда мы собрались в мункачском замке… Это был первый коммунистический конгресс в Чехо-Словакии. С тех пор прошло полтора года. А нынче я приехал сюда прямо с первого конгресса Чехо-словацкой коммунистической партии. Если бы ты мог быть там, Петр!
Спокойное лицо Гонды раскраснелось. Он был возбужден. Говорил о политическом значении конгресса, о делегатах. Рассказывал о толстом осторожном человеке, о человеке горячем и подозрительном, о человеке с мозолистыми руками, о теоретике, носителе гуситских традиций… У него был меткий глаз, он отлично подмечал в людях характерные черты и недостатки. Но он не был эмигрантом. Он замечал не только одни недостатки. Он любил и уважал своих товарищей, несмотря на их недостатки. Он подтрунивал над ними и радовался собственному юмору, заливаясь громким, здоровым смехом.
Но когда заговорили о предателях, Гонда насупился и стал скуп на слова. Глаза его засверкали сталью. Складки вокруг рта обозначились резче.
— Ну, что бы тебе еще рассказать? Прикарпатская Русь… Ах, если бы ты видел эту мобилизацию, Петр! В секретариат пришли два мужика. «Здравия желаем!» — «Здравствуйте, товарищи! По какому делу?» — «Мы пришли насчет мобилизации». — «Мобилизуем не мы, товарищи, а чешское правительство». — «Знаем мы это, знаем! Потому и пришли. Ведь призывает-то нас не Ленин и не Бела Кун… Что же нам нынче делать? Итти или затыкать уши?» Сначала пришли двое, потом еще двое. Дальше шли уже целыми толпами. Представь себе наше положение! Трудящиеся Прикарпатской Руси спрашивают нас: как им быть? Мобилизоваться или нет? А мы сидим, как ослы! Ни с Прагой, ни с Веной нет связи. Полиция организована во сто крат лучше нас. Она отрезает нам все пути. Мы поступили так же. Сказали: «Берите, ребятки, оружие и ждите наших распоряжений». Они поблагодарили нас за совет… На второй день мобилизации я должен был уехать на конгресс в Прагу. Дорога тебе известна. Местами поезд идет совсем близехонько от венгерской границы. Видны чешские жандармы в плоских кепи — бок о бок со своими венгерскими коллегами с петушиными перьями. Вот когда интересно было посмотреть границу! Я видел танки, каких на войне даже и во сне не видел. Как будто мобилизованы не люди, а машины. Людей тоже было немало, они не терялись среди машин. Чешская мобилизация проводилась куда грознее австро-венгерской в четырнадцатом году. Я имею в виду техническое оборудование. Но чего-то недоставало. Чего-то главного. Той массы, которая встречала бы войну криками «ура». Чешских солдат никто не одаривал папиросами и шоколадом. Никто не засыпал их цветами. Невеселы были солдаты. Правда, они шли с песнями. Но каждый бывалый солдат за их пением ясно мог различить окрик фельдфебеля: «Пойте, сукины дети, или я у вас кишки выпущу! Веселей пойте, мать вашу…» Знаешь, Петр, мне кажется, солдаты начинают соображать. Они еще не вполне поняли, для чего могли бы пригодиться винтовки, но одно им ясно: если они выстрелят, то и по ним стрелять будут. Но я врал бы, утверждая, что не видел веселых воодушевленных солдат. В одном из пригородов Праги я был свидетелем, как резервисты, по мобилизации явившиеся в свои части, кричали «ура» Ленину и Советской России. Эти-то были в хорошем настроении. С таким энтузиазмом распевали они «Красное знамя», что улица дрожала! Вот это было настоящим открытием конгресса. Да!.. Ну, что же тебе еще рассказать? Прикарпатская Русь… Заводы, фабрики закрываются. Чехам нужна колония, не имеющая собственной промышленности. Грабеж идет по всей стране. Да…
