Утро было малиновое, росистое, с сиреневым, густым и прозрачным воздухом. Взлетная полоса, потемневшая, влажная, вся из квадратиков, будто маскировочной сетью покрытая, лежала в седых, заповедных для косарей травах; кто-то прошел по траве, наверное, караульный, — темнел его извилистый, ярко-зеленый след. В конце полосы, над фиолетово-синим, с алыми макушками лесом, куталось в бледно-розовые распашонки тучек юное, по-детски пухлое солнце.
Получив разрешение на взлет (руководил полетами майор Волков), Левка отпустил тормоза, дал полный газ. Двигатель захлебнулся, закашлялся, набирая обороты. Но уже через секунду-другую Левку прижало к спинке сиденья — и он наяву увидел, как сзади упирали тысячи лошадиных сил. Чудо-кони понесли прямо на темно-голубую, размытую розовой дымкой полосу горизонта, что рассекала зеленоватое лобовое стекло. Упругие струи, бившиеся под крылом, выровнялись, выправились, — теперь самолет скользил меж них, подобно топору, расщепляющему древесные волокна; треск от раскалываемых, разрываемых струй-волокон слился в оглушающий грохот.
Самолет оторвался, и заерзал, зарыскал, как велосипед без руля, как флюгер при слабом изменчивом ветре, но с каждым мгновением скорость нарастала, выравнивая, вытягивая в струнку размашистый, от стремительности нерасчетливый порыв машины. Вот со стуком убрались шасси, и, будто корявая оболочка слетела с крыльев, самолет подкинуло и понесло еще стремительнее, вот спрятались закрылки, и, на миг провалившись, самолет вновь взмыл, сделавшись еще острее, еще обтекаемей. Левка отклонил ручку управления, ставшую тугой и упругой, влево; полоса горизонта проходила теперь наискосок лобового стекла, и казалось, что не машина накренилась, а сама земля встала на дыбы — с буро-зеленым лесом, с безымянной деревенькой, с трактором, что оранжевой букашкой полз вниз по вельветовому полю; сбавил обороты: пятьсот метров были уже набраны; нашел пруд, впереди и слева, на который нужно выйти… Все хорошо получалось у Левки.
— Посмотри вправо! — раздался голос комэска.
Справа багрово лоснилось брюхо самолета, все в темных масляных пятнах. Левка резко убрал обороты, уменьшил крен, пытаясь затянуть разворот («подрезать» круг нельзя!), и не заметил, как упала скорость, где-то «провалился» на целых семьдесят метров. Хватался исправлять одни ошибки — возникали другие…
К полосе Левка подходил на «подтягивании»: самолет чуть было не зацепил колесами верхушки тополей, что растут у малого привода, в километре от аэродрома. Сел с парашютированием, «по-вороньи», да еще снесло ветром у самой земли на левый край полосы, — чуть красно-белые «матрасы» не подавил.
— Запрашивай «конвейер», — сказал комэск, как только колеса зашуршали по бетонке.
— Три — девяносто третьему взлет с «конвейера»!
— Три — девяносто третий, — взлетайте, — подчеркнуто вежливым тоном разрешил Волков: в последний раз, дескать.
Левка дал полный газ и с отчаянием поднял носовое колесо… Ах, как ему захотелось сейчас забиться куда-нибудь, упасть в траву и поплакать. Пропади все пропадом! Ну почему, почему он такой? У других все получается… Вон Санька Селиванов по маршруту пошел:
— Три — шестьдесят первый прошел первый поворотный… курс…
Санька по маршруту пошел, а ему — «хвосты заносить». Отлетался. Последний полет — и «дембель»…
Когда самолет оторвался, из задней кабины раздался приглушенный стон; потом — еще, уже громче… Стонал комэск; глаза как пуговки, лицо красное, искаженное.
— Печень прихватило… а-а… Не отвлекайся!..
— Товарищ командир!..
— Продолжай полет… а-а… Давай, Левка… а-а… на тебя вся надежда…
«Что же делать? Вдруг — сознание потеряет… Или — еще хуже… Доложить Волкову? А чем он поможет? Не на земле ведь. Только крик поднимет. Нет, нет… А что же? Выход один — скорее на посадку. Скорее! На тебя все надежда!» — прошептал Левка, и губы самопроизвольно растянулись в улыбке, но он тут же согнал ее: человеку больно, а он!..
Как набрал высоту, как вывел самолет из разворота и положил на обратный курс, Левка не заметил — руки делали нужное сами собой, почти автоматически и совсем без ошибок; высота была метр в метр, скорость — ровно пятьсот, под носом тускло отливал ртутью пруд — место третьего разворота, — будто косой осколок стекла среди травы; пар, что тяжело клубился над прудом, был какого-то серо-зелено-алого цвета, как сырой дым с робкими языками пламени внутри его. Весь мир затопляло жидко разведенными красными чернилами; в низинах, куда медленно стекала прозрачно-розовая дымка, она сгущалась в рдяно-сизую массу, похожую на земляничное варенье со сливками; а по лесу, что казался сверху бурым мхом (как на гигантском макете), стлался ватно-белый туман, и деревья купались в нем, зайдя по самые плечи.
