Подробнее. Аналитическая философия XX века выделила особый род фикциональных высказываний, которые не могут быть ни ложными, ни истинными, так как толкуют о несуществующем. Известен пример Бертрана Рассела: «Нынешний король Франции лыс». Это высказывание не является истинным, так как не существует упоминаемого в нем субъекта; но оно не является и ложным, иначе по закону исключенного третьего (верно либо А, либо не-А) придется признать истинным противоположное высказывание: «Нынешний король Франции не лыс». Таким элементарным высказыванием уже образуется вымышленный мир, с другой, нереспубликанской Францией, где правит то ли лысый, то ли волосатый король. В семиотических терминах, у подобных высказываний есть смысл (означаемое), но нет референта (реального объекта, о котором идет речь); в этом их ситуация обратна той, что имеет место в именах собственных, у которых есть конкретный референт, но нет понятийного смысла. Фикциональный текст замкнут на себя, отсылает к возможному миру, где действуют, например, мифологические герои (см. § 33).
При вымышленном повествовании речь отвлекается от внеречевой действительности и создает сама себе фикциональную действительность: происходит перенос внимания с внешнего на внутреннее. Аналогичная ситуация, по Фраю, и с поэзией: в нормальном (референциальном) высказывании нас интересует нечто выходящее за пределы самого высказывания, а в поэтической речи мы отвлекаемся от внешней действительности и сосредоточиваем внимание на языковых элементах, образующих высказывание, то есть тоже замыкаемся в рамках внутреннего.
При более тонком анализе две «внутренности» не вполне совпадают; недаром понятие вымышленных миров разработано в логике, а понятие поэтической функции – в лингвистике. Эти определения относятся к разным дисциплинам и по-разному описывают свой предмет. В первом определении речь идет о мире, комплексе вещей, живых существ, событий; во втором определении все исчерпывается языковыми элементами. Мир состоит из событий и их участников, высказывание состоит из условных знаков, подменяющих собой события. Эти определения расходятся и по другому признаку: логическое определение делает единицей литературной практики высказывание (целостный акт, событие, отсылающее к другим событиям), а для лингвистического определения ею служит знак, локализуемый по отношению к осям селекции и комбинации. О различии между высказыванием и знаком размышлял Эмиль Бенвенист: в языке есть два способа означивания, смыслообразования – семиотический и семантический[52]. Первый состоит в опознавании заранее данных, повторяющихся знаков, второй – в понимании целостных и уникальных высказываний. (Высказывание всегда уникально: можно повторить текст высказывания, но не его событие; два повтора одной фразы – два разных события, в первый раз слушатель будет соображать, что значит фраза, а во второй – почему ее повторяют.) Таким образом, два определения литературы не сходятся, причем их расхождение заставляет видеть в литературе не только тексты, но и события.
Тодоров, не углубляясь далее в анализ этих определений, делает следующий шаг в своем критическом размышлении. Если литература, говорит он, так плохо сводится к одному определению, то это потому, что она, как и вообще язык, состоит из разных дискурсов, из разных жанров[53]. Художественные дискурсы связаны с разными внехудожественными дискурсами, у них есть «нелитературные „родственники“»[54]. Лирическое стихотворение и молитва имеют между собой больше общего, чем то же стихотворение и исторический роман; между стихотворением и романом нет специфического структурного сходства, а есть только функциональное. В этом смысле еще Юрий Тынянов определял поэтический жанр оды, соотнося его с традицией красноречия – прозаического, не собственно литературного («Ода как ораторский жанр», 1927). Границы дискурсов выходят за пределы литературы, вместо единого и замкнутого множества текстов получаются множественные дискурсы, охватывающие как литературные, так и нелитературные тексты; тем самым понятие литературы распадается. В результате критики ее структурные определения оказались рассогласованными, не соответствующими друг другу, не описывающими однозначно ее границ; поэтому приходится возвращаться к функциональному определению, формулируя его в самой общей и разочаровывающей форме: литература – это все, что называется, признается литературой. Ролан Барт еще раньше формулировал тот же вывод в более парадоксальной форме: «Литература – это то, что преподается, вот и все»
