В балагане погасли все огни.
Полисмены, медики и мальчишки подскочили, словно их ошпарили кипятком.
В мгновенно наступившем полуночном мраке, Электрический Стул сделался чем-то вроде камина, в котором старик горел синим пламенем как большое полено.
Полисмены отскочили назад, медики подались вперед, и уроды тоже, в глазах их сверкало голубое пламя.
Разрисованный человек, с рукой, прилипшей к рубильнику, пристально смотрел на старого, старого, старого человека.
Старик был мертв как камень, это так, но электричество уже заключило его в живые объятия. Оно скапливалось на ледяных раковинах его ушей, мерцало и вспыхивало в его ноздрях, глубоких, как заброшенные каменные колодцы. Голубыми зигзагами оно струилось по его согнутым, похожим на богомола пальцам, по его поднятым как у кузнечика коленям.
Рот разрисованного Человека широко раскрылся, быть может, он даже что-то крикнул, но никто ничего не слышал из-за страшного жара, из-за взрыва и шипенья энергии, которая растекалась вокруг привязанного к стулу человека. Вернись к жизни! — кричал он ему. Вернись к жизни! — кричали бушующие свет и цвет. Вернись к жизни! — кричал мистер Дак, которого никто не слышал, но внутри Джима и Уилла, умевших читать по губам, это прозвучало оглушительно громко. Это «Вернись к жизни!» заставило старого человека ожить, вздрогнуть, вздохнуть, освободить дух, расплавить восковую душу…
— Он мертв! — но никто не услышал Уилла, и крик его не мог одолеть грохот молний.
Живой! Губы мистера Дака мусолили и смаковали это слово. Живой. Возвращается к жизни. Он довел до предела регулятор напряжения. Живи, живи! Где-то, издавая резкий, пронзительный звук, протестовала динамо-машина, она пронзительно визжала, жалуясь, что у нее так по-скотски отбирают энергию. Свет стал бутылочно-зеленым. Мертв, мертв, думал Уилл. Но генераторы кричали: живи, живи! Это же кричало пламя, кричал огонь, кричали толпы чудовищ на разрисованном теле.
Волосы старика встали дыбом в возбуждающем электрическом поле. Искры, стекающие с его ногтей, кипящими брызгами падали на сосновые доски. Зеленое пламя бушевало и пульсировало под мертвыми веками.
Разрисованный человек с жестокой решимостью нагнулся над старой-старой, мертвой-мертвой фигурой; его гордость — нарисованные звери — потонули в поту, его правая рука двигалась в воздухе, выражая одно желание, одно требование: живи, живи!
И старик ожил.
Уилл хрипло вскрикнул.
Но никто не услышал его.
Словно разбуженное громом, мертвое веко само собой медленно поднялось.
Уроды вздохнули.
И тогда пронзительно закричал Джим, и Уилл, крепко сжавший его локоть, чувствовал, что этот крик рвется не только через рот, но и через кости; губы старика раздвинулись, и ужасное шипение просочилось сквозь его стиснутые зубы.
Разрисованный Человек ослабил напряжение. Затем, повернувшись, упал на колени и вытянул руку.
Послышался слабый, слабый шорох, словно падали осенние листья. Шуршало где-то под рубашкой у старика.
Уроды изумились.
Старый-престарый человек вздохнул.
Да, подумал Уилл, они дышали за него, помогали ему, они оживляли его.
Вдох, выдох, вдох, выдох… Даже это выглядело как цирковой номер. Но что он мог сказать, что сделать?
— …легкие, так…так…так… — шептал кто-то.
Кто? Пылевая Ведьма в своем стеклянном ящике?
Вдох. Уроды дышали. Выдох. Их плечи тяжело опустились.
Губы старого-старого человека дрогнули.
— …удар сердца…раз…два…так…так…
Опять Ведьма? Уилл боялся взглянуть.
Словно маленькие часики, на шее старика забилась, запульсировала вена.
И тут правый глаз старика очень медленно широко открылся — неподвижный и пристальный, словно объектив сломанного фотоаппарата, сквозь который он смотрел в вечно бездонное пространство. Тело старика потеплело.
Мальчики, стоявшие внизу, похолодели.
Теперь старый и до ужаса мудрый, зловещий глаз стал так широк и глубок, стал таким живым, что вобрал все, перекроил фарфорово-бледное лицо; а со дна его злой племянник зыркал по сторонам, перебирая уродов, медиков, полисменов и…
Уилл.
Уилл увидел себя, увидел Джима — два маленьких портрета отпечатались в роговице этого единственного глаза. Если бы старик закрыл глаз, он разрушил бы два этих образа движением века!
