Да, Лена была, скорей, нежным растением, чем трогательной зверушкой. Больше таки флорой, чем фауной. Растением — причем не холодным, но прохладным, свежим и — да, чистым. Всё должно происходить медленно, постепенно, чтоб было время посмаковать, растягивая удовольствие (тут я невольно вступаю в спор с Веничкой). Сперва это — нежный северный цветок, после — густой жизненный сок маленького, но уже проснувшегося тела, потом снова — платоническое опьянение новой девчонкой, которая была вовсе не куклой-голышом с виду, а уже раскрывающейся, просыпающейся природой, когда та оживает и сама себе удивляется, рассматривая — иногда в зеркале — свои припухлости, то ли еще детские, то ли уже далеко не. После — снова платоническое мучение, вполне, впрочем, приятное; в глубине своей натуры каждый хоть немного — мазохист. Когда новый центр желаний и жизни — в красавице, вполне уже созревшей и выпуклой, готовой к. Затянуть этот процесс перехода — вот наша задача, и тут не надо ждать милостей от природы, а лучше их от себя отпихивать изо всех сил. Отложенное удовольствие — собственно говоря, единственный доступный нам способ ощутить радость жизни. Не урвать жадно сразу всё, а — не спеша добыть щастье, черпать его малыми порциями! В грамм добыча, в годы труды — ну или как там. Это вот и есть первая любовь в чистом виде, какая случается у всех счастливых, когда приз вот он, бери! С чувством, с толком, с расстановкой. Кто возьмет сразу, тот испортит себе всё самое тонкое и роскошное, что ему может достаться в этой жизни. Ограничившись только физическим овладением. Вот он, предмет мечтаний, в твоих руках, весь вроде твой — а где ж радость-то? «Не та», — как записал в дневнике Лев Николаич наутро после первой ночи с женой, в Ясной Поляне.
Проснувшаяся, просыпающаяся природа закрыла от меня прочий мир в, пардон, Крыму, который когда-то был роскошным и ни с чем не сравнимым, и соревноваться с ним мог только Кавказ, а больше никто и ничто в подлунном мире, который, впрочем, был страшно мал — за железный забор нас не пускали же.
… Кажется, первый, у кого я прочитал про такие вот жесткие предпочтения: когда увидишь девку — и у тебя от каких-то ее свойств, от черт лица ли, от роста, линий тела, от жестов, от движений, к примеру, плеча, от тембра голоса или еще какой ерунды сразу срывается в галоп сердце, — был Набоков. У него много про это. Та же Лолита — типаж, который всю жизнь тянул к себе самого писателя, прикрывшегося Гумбертом. Я много про это думал и, думая, волновался. Это было дико важно для меня! Ну, когда-то. Увы, я не успел, не смог — при Советах-то — про это поговорить с самим стариком, которого упорно держал за классика. Но зато! Я с пристрастием расспрашивал его сестру Елену, с которой мы виделись по переводческим нашим, ее и моим, делам в Женеве — она когда-то была толмачом в ООН, куда до нее нам. Я захаживал к старушке попить чаю; она жила в приличном доме на Rue Charmille, rez de chausse.
Я пытал Елену, добывая сведения про ее брата. Она была в здравом уме и твердой памяти и рассказывала, откровенно и охотно — скучно же было сидеть одной, а тут я заглянул развлечь старушку. Ее беда была еще и в том, что какие-то из гостей не могли дождаться, пока она доковыляет на своих ходунках до двери — и, прождав после звонка пару минут, уходили. Отпирает она дверь, через пять минут — а там никого. Как люди жили без мобильных? Непонятно совершенно.
Я ее всегда дожидался.
Да, так Лолита, Лолита…
Откуда ж это всё взялось-то? Из пальца высосал писатель этот сюжет? Так бывает разве? Эхехе…
Мне это хотелось выпытать у сестры. Но сначала, усыпляя ее бдительность, я ее расспрашивал вообще про жизнь. Она отвечала:
— Мы все вместе уехали в 1919-м. Мать вывезла ожерелье жемчужное, которое дало нам много денег — мы довольно долго на них жили. Сперва — в Лондоне. Там я ходила в английскую (она ставила ударение на первом слоге — английскую. — ИС) школу. Потом мы, как известно, жили в Берлине. Я там ходила в русскую эмигрантскую школу. Мой отец стал редактором газеты «Руль». А затем произошло ужасное несчастье, когда отец был убит, — ну, вы всё это знаете… После случая с моим отцом — это понятно, да? — в 1923-м мы двинулись в Прагу, потому что чешское правительство тогда чрезвычайно щедро помогало русским эмигрантам. По-видимому, это связано с мятежом чехословацкого корпуса в Сибири. Чехи как бы предали Колчака и хотели себя как-то реабилитировать. И это у них получилось замечательно. Пятнадцать лет они помогали русским эмигрантам! Давали субсидии, одежду, бесплатное обучение — и в школах, и в университете. Жили мы там неплохо… Пожалуй, мы простили чехов.
