(Похожую ситуацию описывал Гоголь, там Тарас с сыновьями ехал по степи, и на сто верст вокруг не было живой души — а потом путники проголодались, спешились, а ехавшие с ними казаки вдруг начали варить кулеш.)
От той нашей «Волги» остался только олень, я видел его после в гараже, в ящике с инструментами, он тяжелый и прекрасный. На самом деле это был не олень, но — в оригинале — антилопа импала. В 90-е в каком-то гараже, куда я с пробитым колесом заехал на шиномонтаж, мне встретилась Chevrolet Impala. Она была того же бледного, северных летних небес цвета, что и «наша» с Леной старинная «Волга». И на капоте корабельным фигурным бушпритом застыл в прыжке наш старый верный сверкающий олень! То есть это был не он — а она, импала, которой я потом насмотрелся в Африке. Антилопа эта скакала по саванне с удивительной грацией, ну чисто как в балете. Ту Chevrolet легко себе представит любой из наших. Возьмите ГАЗ-24, распилите ей задние двери пополам и передние их половинки приварите к передним же дверям, а задние куски — к корпусу, приспустите крышу (превращая седан в купе), подшлифуйте и подкрасьте, и присобачьте на капот оленя — и вот вам Chevrolet Impala! Я уж было начал приценяться, тогда, но, прежде чем полезть за бумажником в карман правой штанины, осознал ширину Атлантики, которая отделяет меня от дома… Дело было в Пенсильвании.
О, если бы нашелся кто-то великий и могучий (как русский язык), кто б отучил детей от убийственной этой рабской покорности! Которая овладевает людьми, перевалившими за 15 годков… Они после легко и постепенно уходят в маразматическую старость. Пока никому из детей не удалось выжить, все превратились в зомби, то есть во взрослых, в моральных уродов, и тупо влачат свои дни в неволе, посреди убожества будней — как же точен термин «офисное рабство»!
Да, Лена была тончайшая, как бы хрупкая, несломанный цветок — чудом не сломанный. Она была как быстрый рисунок, ее белые носки с какими-то совершенно лишними бантиками вызывали во мне, как сейчас помню, растроганность и умиление. Девчачьи вещи, которые были на ней, — из-за ее излучения переставали быть глупыми и смехотворными, и жалкими. А становились простительными и даже немного симпатичными.
Какое щастье, что явления жизни разворачивались именно в таком порядке, я страшно благодарен за это уж не знаю кому. Дружеское совместное распоряжение гениталиями — вещь, конечно, притягательная, заманчивая, она способна скрасить пустые дни, одинокие вечера, расцветить неудавшиеся жизни. Но это слабо связано с глубинным током смыслов и потому оставляет мало шансов на щастье, которое только и возможно, когда всё чисто, когда низкое и высокое не смешиваются друг с другом, не нарушают, а, напротив, как-то поддерживают гармонию, без вражды полов — а то и сливаются, переплавляются в новое вещество с неожиданными свойствами. Это трудно объяснить, про это как-нибудь в другой раз, может быть.
Именно порядок, очередность этапов погружения в жизнь и создает матрицу на всё оставшееся время человека. Если всё делается быстро — радости от жизни не будет. Ну, сегодня родился, завтра умер — и что в этом хорошего? Словно ничего и не было. Съесть торопливо даже и роскошный обед за пять минут, давясь, — это же ужасно: ничего не распробуешь толком. Выпить три бутылки красного за десять минут и свалиться на диван, чтоб какофонично захрапеть — хоть «Шато Марго» тебе дай 1969 года (хотя нет, 1970-го, в нем солнечных дней было больше) — всё будет зря. А сесть за стол, накрытый накрахмаленной скатертью и, не торопясь, врастяжку, осуществляя transfiguration обеда в ужин, вон с этим же самым вином, да можно и с напитком попроще, не забыв, разумеется, и про аперитив, перебираться от закусок к горячему, и далее к десертам с дижестивом — это совсем другое, это иные сферы, высокие и ясные, куда даже если заглянуть — и то роскошь, это изменит твою жизнь разительно, поставив тебе прицел, который не собьется до самого финиша.
Впрочем, не только с любовью, но и с едой, такой простой вроде вещью, не всё всем понятно — большинство ограничивает себя и обкрадывает. Сравнение еды, обеда с женщинами, скорей всего, не очень удачно и мало кому будет понятно, даром что оно страшно близко к истине. Непонятно оно главным образом из-за моего казенного тяжелого языка, он стал таким от занятия унылыми науками, в которые я подался, не сумев — по ряду причин — броситься вслед за дедом, который прожил яркую роскошную жизнь, пройдя ослепительно яркий путь; впрочем, это уж другое, об этом, может, когда-нибудь позже.
