Дуглас взобрался на ящики и положил ствол автомата на борт. Ричард занял свою позицию на левом фланге. Передвинул ящики, переставил срубленные деревца — получилось что-то вроде маленького окопа. Ветки он обломал и теперь без помех мог видеть и дорогу, и проплывающий слева лес. Дуглас наблюдал за манипуляциями Ричарда молча, однако на ироничную улыбку не поскупился.
— Компа, ты забыл что-то сделать под кустом? У тебя очень виноватая улыбка... — не сдержался Ричард.
— Ты окоп сам придумал или услышал голос свыше?
— Свыше! Пули контрас цинковые ящики не пробьют. Хоть какое-то, но прикрытие.
— А-а... — многозначительно выпятил губу Дуглас, — а если вдруг под машину полетит граната? Я успею выпрыгнуть, а ты долго будешь карабкаться из своего укрытия...
Обыденность их рассуждений о том, кому может через час быть живым или мертвым, неожиданно поразила Ричарда. Дома он не переставал удивляться отцу, который, возвращаясь после боев на короткий отдых домой, рассказывал не о крови и убитых, а о новом крестьянском кооперативе в провинции Хинотега, о маленькой школе, которую его бойцы построили в деревушке индейцев племени сумос. Война в рассказах отца походила на тяжкий труд крестьянина, отвоевывающего у сельвы землю под посевы. Крестьянин хочет растить маис и хлопок, фасоль и юкку, пасти скот и строить ранчо. Построит полдома — пожар, засеет поле — засуха. Стихию приносили те, кто тоже называли себя никарагуанцами, но ставшие контрас. Почему они — бывшие крестьяне — жгут посевы? Почему? Вопрос оставался без ответа...
Когда Ричарду исполнилось тринадцать, в школе его выбрали политработником. В тот же день радио передало сообщение о речи американского сенатора, в которой тот без тени смущения вещал на весь мир, что Никарагуанская революция угрожает безопасности Штатов. После уроков на митинге, организованном активистами молодежной организации, Ричард, как и многие другие, крикнул: «Я хочу сказать!»
— Тихо! — поднял руку директор школы. Он стоял на лестнице, прислоненной к дереву. — Дадим сказать Ричарду. Он родился сегодня, тринадцать лет назад.
Все в школе знали — Ричард теперь политработник, а значит, говорить он должен по-особенному, по-взрослому и, конечно же, не быть смешным. Ричард покрепче вцепился в перекладину лестницы и не узнал своего голоса.
— Вы знаете, что у нас в Манагуа только один небоскреб: пять лифтов и один эскалатор. Когда-то мне повезло на нем прокатиться. Теперь и он не работает. Вы знаете, что нас, никарагуанцев, меньше, чем жителей Бруклина — это район в Нью-Йорке. Никарагуанец живет на двадцать лет меньше, чем американец. Сегодня на уроке географии учитель назвал черную цифру — пятнадцать тысяч. Столько никарагуанцев убили контрас. Я знаю, почему гринго-сенатор говорит о том, что Хосе, я, Сесар, Сильвия, мой отец опасны для его страны. Он хитрый, он хочет напугать нами американцев, и тогда они отдадут свои деньги контрас. На эти доллары контрас купят себе автоматы, консервы и одежду...
Что говорить дальше — Ричард не знал. Как объяснить, почему бедный хозяин ранчо ушел к контрас. Разве революция не принесла ему свободу?! Или как понять слова — о переговорах с контрас. С кем переговоры? С контрас? С врагами. А как же тогда лозунг «Родина или смерть!»?
Ричард еще минуту клеймил позором сенатора. А закончил свою речь очень проникновенно: «Козел он последний. Думать совсем не умеет...»
... Дорога делала широкую петлю, охватывая пузатый холм с юга. Пусть воспоминания о митинге были приятными, но сейчас они мешали, не давали быть внимательным и собранным. Ричард лишь на секунду выпускал из рук карабин, вытирал влажные от волнения ладони о брюки и вновь припадал щекой к гладкому прикладу.
Отдельные участки дороги напоминали тоннель. Лишь изредка в зеленой крыше сплетенных крон мелькал голубой глазок неба. За крутым поворотом вырос громадный щит. На нем в красно-черных красках была изображена колонна вооруженных всадников и ниже написаны слова:
«Вы въезжаете в горы Сеговии, где когда-то сражался Сандино».
Ричард распрямил плечи. Вздохнул глубоко и свободно. Вслед за Дугласом он приветствовал щит поднятым вверх оружием и поразился тому, как незаметно его маленькая жизнь вплеталась в биографию Никарагуа, Никарагуанты. И сам он становился, быть может, уже стал, участником той борьбы, которую начал легендарный Сандино. Конечно, это было случайностью, но первое боевое задание сын сандиниста выполнял в тех самых горах, которые были оплотом «генерала свободных людей», — так называл Сандино французский писатель Барбюс.
