Мне нужно было выйти из этого мира, который начал удручать меня. Я шагнул за порог, надеясь, что в холодном воздухе и в менее гнетущей обстановке найду другой угол зрения на эту тупиковую ситуацию. А еще мне было нужно немного восстановить душевное спокойствие и где-то в глубине души — найти что-то большее: знак свыше, наитие. Увы, сад, деревья, кусты, покрытые слоем снега, уклонились от ответа. Даже горизонт — низкий, погруженный в полумрак, где не за что было зацепиться глазу — словно съежился.
Куда делось это яростное небо прошлой осени? Небо, которое победно разворачивало знамена? А это огромное облако? То, что бросало вызов ветрам. Где этот готический декор, который возник, чтобы помочь нам удержать эту судьбу? Хотелось бы мне перевести время назад, к тому моменту, когда благосклонная фортуна при поддержке стихий была на нашей стороне.
Я искал следы того прежнего кучевого облака, того бойца. Ничего. Ни тени волнения в равнодушном, ленивом небе.
Тогда, может быть, подойдет какой-нибудь образ? Когда мы были детьми, мать предлагала нам наблюдать за облаками, чтобы из них сложились какие-нибудь художественные образы. Она видела в них цветочные композиции. Я же искал в них диких зверей и битвы хищников. Я прищурился, чтобы лучше различать детали, и попытался вновь увидеть тех вздыбившихся, напуганных коней. Несмотря на мои усилия, они не пожелали явиться, скорее уж из этого унылого варева появились бы цветы. Цветы! Например, тюльпаны, чтоб их. Это воспоминание было хорошо тем, что заставило меня улыбнуться: наша мама украшала ферму виноградными лозами и вьющимися растениями вдоль стен, а также выращивала множество разных цветов на подоконниках, в саду, в старых желобах — и все ее старания мы регулярно сокрушали своим мячом. Не раз наши резкие удары обезглавливали целые ряды тюльпанов, сбивали лепестки едва распустившихся роз. О, мама и цветы! Ее упорство было подобно мифу о Сизифе, если учесть мальчишек, вечно носящихся в фантастической скачке по Дикому Западу или в воображаемой борьбе за кубок мира по футболу.
Я вернулся, промерзнув насквозь и немного успокоившись, хотя все еще ощущал неизбежность судьбы. Суровая обстановка только укрепила мое предчувствие: завтра исход будет основан на холодном столкновении принципов. Не задействуя эмоции или даже иррациональное — это области, где я часто сдерживаюсь, но сейчас мне очень хотелось бы на них опереться.
Следующий день, ранний вечер, мой кабинет.
Напряжение — как на боксерском ринге перед ударом гонга.
Они здесь. У каждого по-своему серьезный вид. У него — замкнутый, у нее — покорный. Едва мы присели, как отец пошел в атаку:
— Нужно убрать эту машину. Моему сыну она не нужна, его надо отпустить домой.
Я пристально взглянул на него — такое начало немного застало меня врасплох. Я не вполне понимал, с какой стороны он решил зайти. Зачем подвергать сомнению наши методы, если речь идет, как я предполагал, о том, что его мучит скорее философский или религиозный конфликт? Я хотел уйти от лобового столкновения с ним — судя по всему, он не желал дискутировать. Я повернулся к маме, продолжая держать в поле зрения эти недоброжелательные глаза, но не обращаясь к отцу напрямую.
— Знаете, я видел сердце Титуана. Я даже мог взять его в руки и могу вас уверить в одном: оно слабое, оно на пределе.
Пауза. Никакой реакции. Ни с его, ни с ее стороны. Я продолжал:
— Очень слабое. На грани остановки. Я могу гарантировать, что оно не сможет долго поддерживать жизнь самостоятельно. Я искренне опасаюсь, что, если мы уберем машину, как вы ее называете, ваш сын даже не проживет достаточно времени, чтобы добраться до отделения интенсивной терапии.
И снова ничего. Они закрыты для моих доводов. Полная блокировка. Мне хотелось бы, чтобы мы немного порассуждали на эту тему. Поговорили об этом больном сердце, постепенно перешли бы на эмоциональную составляющую, на вопрос привязанности, на его неразрывную связь с жизнью. Но они не клюнули. Они по-прежнему не говорили ни слова. Молчание стало тягостным. Его прервал отец — не терпящим возражений тоном.
