И подпевалы в голос:
– Атаман молодец! Куда там Пеле!
Я ни в какую. Встал в точке удара, на мячик показываю:
– Проведите прямую линию: где он и где штанга?
А Валера мне затрещину – хлысь! Тут же вдогонку подсрачник.
– Иди на фиг! – кричит. – Мы больше с тобой не играем! И баллон не забудь принести! Завтра чтобы был!
Это позапрошлым летом я около их дома по воробьям стрелял из рогатки, а камешек от дерева срикошетил и кокнул трёхлитровую банку, которую тётя Зоя вывесила сушиться на столбике. Долго, гад, помнил!
Но в то же время с Валеркой было всегда интересно. Мне кажется, взрослые пацаны его недооценили. Это был заводила в лучшем смысле этого слова. Во что только мы не играли: в козла, чашечки, казанки, клюку (дед научил), спускались вниз по реке на корытах и автомобильных камерах, мастерили цокалки, поджиги и рогатки. Но самое главное, каждый последующий день Валеркиной кодлы разительно отличался от предыдущего в плане разнообразия…
Сидел я, музыку слушал да ловил мух для нахлебника, пока дядька Ванька не углядел:
– Кто это там у тебя? Мыша, что ль?
– Да то воробей, па, – сказал Витька. – Желторотый ещё, летать не умеет.
– Гля, точно! Сколько я их в детстве побил, а живого в руках не держал. Дай, а?
– Я тебе к завтрему десяток таких наловлю, только скажи! – как всегда, прихвастнул Валерка и сдвинул меха.
– К за-автрему! Наловлю-у! – передразнил отец. – А мне, может, именно этот нужен?
Очутившись в чужой ладони, пернатый расправил крылья и щипанул дядьку Ваньку за указательный палец. Наверное, ему не понравился запах лекарств.
– Ишь ты, какой герой! – с трудом улыбнулся тот. – Хорошо тебе драться, когда ничего не болит… Слышь, Сашка, – перевёл он на меня взгляд, в котором ещё не погасла нежность к маленькой божьей твари, которая несмотря ни на что воюет за жизнь, – подари мне этого воробья!
Уж кому-кому, а дядьке Ваньке Погребняку я не смог отказать. Его уважали все от мала до велика. Ибо нет на улице человека, которому он отказал бы в помощи. Остановится возле двора: «Баба Лена, выдь-ка на час». Достанет из ящика, что под кузовом, пару арбузов: «Возьмите своему внуку». Увидит мальчишку с поджигом, если что-то не так, издали углядит: «Ну-ка, дай посмотреть!» Повертит в руках, скажет: «Ты из этого говна не вздумай стрелять, разорвёт. Загляни вечерком, я тебе из гаража сверлёную трубу привезу». И ведь не забывал никогда! Если бы не он, сколько пацанов на нашем краю остались бы без глаз…
Получив в собственность воробья, дядька Ванька повеселел. Наконец-то и у него появилась забота, соразмерная исчезающим силам.
– А ну-ка, сыны! Возьмите в сарае просечку для крупного сита и сделайте Гришке клетку. Такую, чтобы я за вас не краснел!
Работа нашлась всем. Тётю Зою, которая вышла узнать, почему замолчал баян, муж отправил варить пшённую кашу. А младшего Сасика, как я понял, дома сейчас не было. Он каждый июнь уезжал к тётке в Костромку.
Мне, как единственному оставшемуся не у дел, дядька Ванька сказал:
– Твой воробей будет жить рядом со мной. Если выздоровлю, отпущу. А нет… Валерка отпустит.
Живёт в нём надежда. Не истончилась. А я ухожу…
И тут меня будто кто-то по башке саданул: куда ж ты, дурак, уходишь, а память?!
Не успел ухватиться за эту мысль, как получил, ещё и ещё – по шее, да по спине:
– Барбос, сукин сын! Да что ж это за дитё?!
Бабушка, кто же ещё? Охаживает меня крапивным чувалом. И поделом. Заслужил. Отскочил я метров на пять – не отстаёт. Так и бежал впереди неё до самой калитки.
– В хате сиди! – кричит. – На улицу ни ногой! А вернусь, будет тебе чертей!
Глянул я сквозь щёлку в заборе. Стоит дедов велосипед возле дома Погребняков, к тополю прислонённый, тяпки на раме, серп на багажнике, а дед у скамейки с дядькой Ванькой ручкается.
Вот тебе, думаю, и Елена Акимовна! И как это она со спины углядела, что на рубашке карман грязный? Стал переодеваться, смотрю, а на плече чёрная полоса. Чиркнул, наверное, когда под вагонами лез. Давненько со мной не случалось такой тотальной непрухи! Опять же права тётя Шура, не мой это день. Вот вроде бы уцепился за какую-то важную мысль, а бабушка её мешком перебила.
