– Молчи и думай только о матери, – продолжила инструктаж бабушка Катя. – Пойдёшь следом за Фролом с иконой в руках. Держать её надо вот так, образом к сердцу. Под ноги смотри! Упаси господь, упадёшь, споткнёшься, порежешься или ногу уколешь, всё прахом пойдёт.
Я сразу смекнул, что придётся идти босиком.
– Типун тебе на язык, – беззлобно сказал колдун. – Ну, с Богом! Присядем перед дорожкой…
– Ом-м-м…
Я вздрогнул. Этот долгий горловой звук донёсся непонятно откуда.
– На ясной заре, на яром восходе, на перекрой-месяце сойдутся двенадцать колен моего рода во кутном углу под Велесовым стожаром, – хрипло промолвил Фрол. – И пойду я, ваш меньший брат, – продолжил он, поднимаясь, – по разрыв-траве, по крови своей, из сеней в сенцы, из врат в ворота со словом сильным да отговорным.
– Ом-м-м! – прокатилось под сводами комнат, наполняя мою душу неистовым торжеством.
– И дойду до заветной страны, до родимой избы, до своего порога, с хлебом-солью да родовым заклятием, – сказал он уже на крыльце.
– Ом-м-м! – загудело над самым моим ухом.
Фрол запер входную дверь на висячий замок, вытащил ключ и, не глядя, бросил его далеко за спину.
Затухающий месяц всё ещё расцвечивал траву серебром. Там, где ступал колдун, на ней оставался растянутый чёрный след. Стараясь не отставать, я невольно ускорил шаг. Почувствовав это спиной, ведущий замедлился, и наша процессия обрела наконец гармонию и соборность.
Вспомнив наказы бабушки Кати, я старался думать о мамке, но получалось плохо: ни одного ясного образа из раннего детства. А ведь я её помню с той давней поры, когда меня ещё пеленали и носили по комнате на руках, а мой немощный разум оперировал не словами, не образами, а лишь двумя полярными чувствами: беспомощность, когда мамы нет, и душевное равновесие, когда она рядом. Ещё даже не человек, а маленький сгусток любви к этому источнику света.
Но память опять и опять возвращалась ко дню её смерти.
– Сыночка, – говорила мне мамка, расклинившись[44] на пороге своей комнаты, – чистое полотенце!
В расфокусированном безумием взгляде, как всегда, сырость. Стоять выпрямившись она уже не могла. Сказывалось побочное действие психиатрической фармакологии – закрепощение мышц. Ведь она эти лекарства употребляла горстями. Ежедневно, три раза в сутки, двадцать шесть с половиной лет.
– Я тебя очень, очень прошу: не забудь чистое полотенце!
Было без пятнадцати восемь. Я опаздывал на работу и очень спешил. Поэтому, не снимая сапог, прошёл в коридорчик, временно ставший моей спальней, принёс сразу четыре штуки и положил на кровать. А она опять за своё:
– Не забудь! Чистое полотенце…
Тринадцатое число. Тринадцатый год. А я ведь тогда не понял, что это были слова прощания и последняя просьба о полотенце на крест[45]. Она уже знала, что скоро умрёт, а моя интуиция промолчала. Некогда ведь, без пятнадцати восемь.
Уходя, я запер входную дверь. Не потому, что опасаюсь воров. Просто последний побег мать совершила не больше недели назад.
Встал тогда ночью, в комнате никого. На улицу вышел – стоит, опираясь руками на угол металлической секции, которую я стырил со склада и намеревался использовать в качестве летнего душа. Поздняя осень, ветер, а она в тонкой ночнушке и тапках на босу ногу. И как только не заболела? Проснулся, наверное, вовремя.
Уже у калитки что-то меня заставило обернуться. Будто в спину ударило. Мамка стояла у окна и улыбалась. Наверное, опять какую-то шкоду задумала.
В последнее время меня бесила эта улыбка. Сыновья любовь тоже устала и куда-то запропастилась. Осталась одна жалость. То ли к ней, то ли к себе.
«И откуда у мамки такая мобильность? – запоздало подумал я перед тем, как миновать проходную. – Поход от двери до кровати всегда занимал не менее четверти часа. А тут раз – и она у окна!»
С утра поработалось, как обычно, в охотку. Но где-то часам к десяти я начал испытывать смутное беспокойство. Почему-то вдруг показалось, мамка сегодня обязательно что-нибудь учудит. Томимый дурными предчувствиями, я запер склад на замок и в кои-то веки заглянул в кабинет своего непосредственного начальника.
