Опять же, словечко «городской», сорвавшееся с Васькиных уст. Оно ведь даже в станицах звучало пренебрежительно. В том смысле, что человек не из какого-то там города, а из-за ограды. Будучи дошколёнком, я часто ловил его мордой вслед за ударом под дых. Дед, без базара, казак, но я-то приехал с Камчатки, значит, иногородний. Так до революции звалось на Кубани всё неказачье население. Будь ты хоть миллионер, а общинной земли тебе в собственность – ни аршина. Плати и бери в аренду. На сходе, соборе и станичном кругу ты тоже никто. Хорошо, если пустят в сторонке постоять поглазеть. Типа «Кубань, конечно, Рассея, но мы этот чернозём у турки из глотки выдрали, поэтому она наша!»
Как я и предполагал, телега остановилась возле двора, где глаза бабушки Кати недавно вышли из «комы».
– Приехали! – сказала Пимовна.
– Ворота открой, внучок, – пряча в футляр очки, ласково пробасила бабка Глафира. – А ты, хлопчик, ему помоги.
– Саша его зовут, – напомнила Пимовна.
– Ну да… Саша… хороший мальчик…
Без Васьки я ворот не нашёл бы. Бюджетный вариант: две секции плетня, прибитые по краям толстой резиной, раскрывались как створки окна, если, конечно, их приподнять.
Взрослые занялись лошадьми. Развернули их мордой к передку брички, задали сенца. Судя по приготовлениям к долгой стоянке, колдун жил где-то недалеко.
– Во-о-н его хата, наспроть, – подтвердил Васька, ткнув для верности в покосившуюся калитку указательным пальцем правой руки. (Был он, кстати, не «Звездюшкин», а Казаков.) – Без бабки моей никого во двор не пускает. Даже почтарша, когда пенсию по дворам разносит, сначала стучится к нам.
Солнце между тем расплылось алой лужей именно в той стороне. Оно уже не слепило глаза, но дальше калитки ничего не давало увидеть.
Мы с моим маленьким другом стояли на крыше коровника, бывшего когда-то летней времянкой. Вернее, под крышей, переделанной в плоский навес. Там хранились запасы сена и кукурузы, а в углублении, рядом с бывшей стрехой, припрятан Васькин боевой арсенал. Он с гордостью показал обрез трёхлинейки, ржавый трёхгранный штык и кусок пулемётной ленты, кажется, от «максима». Будь я сейчас в своём настоящем прошлом, точно позавидовал бы такому богатству.
– Ва-а-ська! Ты иде?! Сбегай к колодезю, воды принеси!
– Иду, ба!
Нет, не зря взрослые так помыкали нами, представителями последнего поколения, умевшего бегать по земле босиком. Наверное, предчувствовали, что эту землю, политую их потом и кровью, мы потеряем бездарно и навсегда.
Как хорошо в их времени! На столе перед сковородкой горит каганец. Мы с Васькой уплетаем яичницу с салом. Электричество экономится: «Вам что, тёмно ды́хать?!» Безудержная мошкара стремится в раскрытую дверь, путается в марлевой занавеске и с шелестом опадает на доски порога. Гудит керогаз. Исходит дурманящим паром кастрюля с каким-то варевом «для Фролки» – того самого колдуна. И чем он такой страшный, если бабушки называют его настолько пренебрежительно?
* * *
Но всё когда-то заканчивается. Даже долгое ожидание. Мы с Пимовной идём впереди. Бабка Глафира прикрывает нас с тылу кастрюлей с горячим борщом. В свете новорождённого месяца тускло поблёскивают стекляшки её очков. А Васька бастует. Сказал, что никуда не пойдёт, страшно ему.
Да и мне, честно говоря, жутковато. Между хатой и высоким частым плетнём, где у добрых людей разбит палисадник, здесь возвышаются три могильных креста. Ни таблички на них, ни надписей. Плюгавая собачонка, каких обычно принимает на службу справный хозяин («гавкучая и жгрёть мало»), усердствуя, роняет слюну. Странно так лает. Сунет жёлтые зубы под оббитую железом калитку – «р-р-хав, р-р-хав!!!» – потом отбежит к низенькому крылечку и заливается весёлым звонком. Ночка-то звёздная, мне всё хорошо видно.
Дверь открылась, как в фильме ужасов, с громким, протяжным скрипом. Послышалось характерное шорканье, перемежаемое сдавленным матом. Хозяин ногами нащупывал чёботы. Долгая, неясная тень выросла наконец на пороге, и каркающий голос спросил:
– Кого там нелёгкая принесла?
– Собачку уйми, Фрол! – сварливо сказала бабушка Катя.
