– Ходють и ходють… – Колдун не спеша спустился с крыльца и двинулся в нашу сторону. Был он в длиннополом плаще из брезента, накинутом прямо на голый торс, и застиранных солдатских подштанниках. Голову держал высоко. На стриженной под бокс голове задорно торчал суворовский хохолок. – Ходють и ходють, – повторил он, выгребая на лунный свет.
«Моп твою ять!!!» – чуть не произнёс я. Пимовна тоже опешила. Судорожно ухватилась за мою руку.
Это было действительно страшно. Наискось через лицо Фрола тянулся сабельный шрам. На высоком морщинистом лбу он будто выдавался наружу двумя параллельными багровыми бороздами, а под правой глазницей смотрелся глубоким оврагом со склонами, как у куриной гузки, кое-где поросшими редкой седой щетиной. Сам глаз уцелел. Но, честное слово, лучше бы он вытек! Выглядело бы хоть немного по-человечески, если спрятать провал под чёрной повязкой. А так… яблоко, размером с добрую сливу, было покрыто слезящейся красно-розовой плёнкой. Оно почему-то застряло на выкате из рассечённых ударом век. На лишённой узора некогда радужной оболочке красовалось бельмо. Оно казалось огромным зрачком, который смотрел вертикально вверх и пожирал свет.
Мне кажется, колдун просто прикалывался. Он жил как бирюк и имел в своей жизни единственное развлечение – распугивать незваных гостей. Здоровый глаз поблёскивал озорно, губы кривились в насмешке. Фрол прекрасно осознавал своё безобразие, тот безотчётный ужас, который охватывает неподготовленного человека при единственном взгляде на эту его «визитную карточку».
– Кого там нелёгкая принесла? – свирепо спросил он, являя свой образ поверх калитки.
– Собачку уйми! – теряя терпение, повторила бабушка Катя.
– Ити его в кочерыгу, опять батарейка села! – преувеличенно громко сказал Фрол и выдернул за провод наушник. – Батарейка, говорю, села! Пойду поменяю…
Он с шумом отпрянул, в три шорканья развернулся своим ещё крепким телом и побрёл по направлению к хате.
– Фух, насилу за вами поспела! – сказала бабка Глафира, ставя на землю укутанную в душегрейку кастрюлю. – Видали красавца? Вот так придуривается, издевается над людями. Теперь хоть заорись. Эй, старый пердун! Я ить тоже сейчас уйду, до завтрева будешь не жрамши!
Брезентовый плащ вздрогнул.
– Ты, что ль, Глах? – живо отозвался колдун. – А я и не вижу! Кто это там с мальцом?
– Что, сослепу не признал? Оно и немудрено! Это ж Катька малая, Пима Ляксеича дочь, невеста твоя…
Устройство кубанской хаты традиционно. Две комнаты – большая и маленькая. У богатого казака крыльцо выходит на улицу, у бедного – смотрит во двор. Захочешь, не заблудишься. У Фрола русская печь. Она отнимает добрую четверть жилого пространства. Кругом сплошные углы. Зато и уборки в хате – баран чихнул. Да и не развернуться вдвоём. Пока бабка Глафира выгуливает мокрую тряпку и накрывает на стол, все лишние сидят возле крыльца. Стулья и табуретки временно вынесли, чтобы не мешали. Колдун прячет увечный глаз под бескозыркой с красным околышем. Он уже в шароварах со споротыми лампасами и чистой белой рубахе. Как услышал, что в гости явилась сама бабушка Катя, так и помчался в избу со словами «Ты уж, Глаха, сама!».
Я хочу спросить у него насчёт крестов в палисаднике, но всё не могу встрять в разговор. Взрослым не до меня.
– Добрым был атаманом Пим Алексеевич, всё и про всех знал. Помню, в шестнадцатом, тёлушка у нас пропала. Верёвку обрезали и с выпаса увели. Мне аккурат двенадцать годочков стукнуло, здоровый уже бугай. Да-а-а…
Задумавшись, Фрол теряет над собой контроль. Откинулся на решётчатую стенку перил и смотрит в небесную бездну, обнажив кадыкастую шею. Под его босыми ногами заходится счастьем пёс Кабыздох. Сунул нос в мохнатые лапы, зенки свои карие закатил и коротко постукивает куцым хвостом. Хозяин, наверное, для него не колдун и урод, а самый красивый и добрый на земле человек, хотя кормит его не он, а бабка Глафира. Я уже тоже привык и смотрю на лицо колдуна без прежнего содрогания.
– Да-а-а, – продолжает он. – Здоровый бугай! Выходит, мой недосмотр. Ну, батька-покойник и говорит: «Ты Карту седлай, я – Баяна, поехали к атаману, пусть разбирается…»
