— Ты лжешь! — сжал кулаки Симеон Гаврас.
— Для чего мне это? Искать с вами ссоры — какой в том резон? Мы проделали немало миль вместе — и по морю, и на суше, и, хоть сложно в это поверить, я питаю к вам добрые чувства. Поэтому повторю: коль уж вы не умеете, подобно мне, кланяться и улыбаться, пряча за спиной кинжал, держитесь от нее подальше. Из всех мной виденных ядовитых змей эта — самая опасная.
— Да как… — разгневанно начал Гаврас, но тут в дверь опять постучали.
— Мой господин, прибыл ювелир.
Симеон осекся на полуслове.
— Что ж, хоть и грустно расставаться, но мне пора. Не поминайте лихом. И если ничем не могу помочь, то уж ни в коем случае не хочу мешать. — Майорано откланялся и поспешил удалиться, оставив Гавраса в гневе и растерянности.
Вошедший ювелир с тревогой покосился на побагровевшего вельможу, сжимающего и разжимающего кулаки.
— Вы разве уже знаете? — опасливо спросил он.
— О чем?
— Лотарь Саксонский не принял вашего коня. Он заявил, что его мекленбургские скакуны, хоть это грех так говорить, не хуже вашего дженета. И очень скоро на турнире вы в этом убедитесь.
— Вот как, — вспыхнул Симеон Гаврас, перекатывая желваки на скулах. — Тем хуже для него. Уходи!
— Но это не все, — скороговоркой продолжил ювелир. — Госпожа Адельгейда с благодарностью приняла ожерелье, как я и говорил.
— Оставь меня! Бедная Адельгейда…
Хор кузнечиков стих, и в степи чуть слышно разнесся топот копыт.
— Возвращаются, — тихо произнес один из витязей ночной сторожи.
— Может, и так, — пробасил второй и, сложив руки, ухнул по-птичьи.
В ответ ему послышалось такое же уханье, а вслед за тем — досадливо басовитое воронье карканье.
— Не к добру ворон кричит, — покачал головой первый витязь. — Дурной знак.
Его собрат по оружию прислушался:
— Кажись, идет кто-то. Походка шаркающая, будто старик.
— Может, то мрец? Я слыхал, в этих краях разбойнички спокон веку озоруют. Сам посуди — за то время скольких в степи без чинного погребения бросили воронью на поклев. А мрец теперь ходит да ищет горячей крови испить. С лица он вроде как человек, а ежели со спины глянуть — то все тело настежь разверсто.
— Тьфу ты! — перекрестился второй. — Чур тебя! Нагово— ришь с три короба всяких небывальщин. Эй, кто идет?
— Мир вам, дети мои, — донеслось из тьмы.
— Мрец, — усмехнулся окликавший. — Это же старец Амвросий из Выдубицкого монастыря! Не спится ему, видать, князюшку ждет.
Страж наклонился к яме, в которой неярко горел укрытый от чужих взоров костер, и достал горящую сухую ветку, освещая дорогу духовнику Великого князя.
— Возвращаются, — обнадежил он святого отца. — Уж конский топот слышен.
Очень скоро из тьмы проявились очертания лошадиных морд, и всадники споро осадили коней у костра.
— Ну, слава богу, — пробормотал старец. — Вижу, что все живы.
— Живы, живы, отче, — прозвучал из тьмы голос Великого князя, — и с уловом. — Он ткнул пальцем в пленника, связанного по рукам и ногам.
Тот лежал поперек седла, голова его уныло свешивалась, будто чуя, что недолго ей осталось держаться на плечах.
— Тащите-ка этого вахлака ко мне в шатер — сам потолковать хочу.
Соратники Великого князя без промедления сдернули пленника с седла, подхватили его под мышки и, не особо чинясь, волоком потащили в лагерь.
— Пошто не спишь, отче? — Святослав обнял стоящего перед ним старца. — В твоих летах беречься надо.
— Это тебе, княже, беречь себя надо. Отчего, скажи, сокол мой ясный, самолично в дозор поскакал? Или перевелись мужи ловкие да хоробрые в воинстве твоем?
— Да ну, отче, пустое. Да и сам посуди: как же я дружину на смерть пошлю, когда по клетям да погребам хорониться стану.
— Все одно — не было нонче тебе нужды под самые крепостные стены Тмуторокани ходить. А когда б ненароком стрелой попотчевали?
— Поди, на том пиру для меня еще чаша не приготовлена.
— То одному Господу ведомо, — оборвал похвальбу старец Амвросий, — и не тебе о том судить.
— Ну так, и не тебе ж. Ты, пожалуй, тоже не Господь. Я в молитву твою верую не меньше, чем в панцирь цареградский. А коль ты пред Отцом небесным за меня слово замолвишь, да я броню крепкую надену — к чему ж тогда от беды шарахаться?
