— Несусветицу говоришь. Молодечества с лишком, а ума — чуть.
— Отчего несусветицу? Вот мы нынче у самой Тмуторокани поиск вели, и такая жирная рыбина в сети пришла, что и не нарадуюсь.
— То-то и гляжу, что не нарадуешься.
— Так ведь сам посуди, — не унимался Святослав, — мы полночь идем берегом, тихонько, чтоб на стенах стражу не всполошить. И вдруг, чу — а на бережку вроде как дозор, смотрят в море, не отрываясь, будто ждут кого-то. Ну, мы так умишком пораскинули: от стен городских далече, кричи — не докричишься. Стало быть, и рухнули им кречетом на темечко.
— Да уж, видел добычу вашу, — укоризненно вздохнул Амвросий. — Ты не лютуй — он хоть и ворог, а все душа христианская.
— Это точно, — криво усмехнулся Великий князь. — Еще и нашего племени. Я этого голубя сизокрылого там, прям на месте, за грудки тряхнул, он и заверещал. Мол, не губи, все скажу.
— Что ж поведал тебе сей несчастный?
— А то, что выехал он со товарищи не карасей ловить и не луну смотреть. В Тмуторокани ожидают подмогу из Царьграда. В немалой силе, сказывал, прийти должны. Вроде как штормом их потрепало. Вот, значит, нашего гостя сам-друг и послали: чтоб когда увидит вдали огни корабельные — на берегу костер поярче разложить. Так-то, святой отец. Посол мне тут только что не в любови клянется, а хозяин его ворогу моему подмогу шлет. Выходит, правду неведомый херсонит сказывал. Выходит, измену лютую други заморские мне уготовили.
Амвросий поспешил отвернуться, точно вглядываясь во тьму. Чуть в стороне еле слышно переговаривались витязи сторожи, вдали, хорошо видные с кургана, мерцали костры лагеря…
— Не суди поспешно, — кусая губы, проговорил он. — Может, все и не так, как видится. Может, то марево.
— Может, и марево. А только мне кажется, что нет. Вот сейчас пойду да расспрошу гостя званого, что да как. Ему, поди, немало известно.
— Иди с богом. — Старец осенил духовного сына крестом. — Господь да пребудет с тобой, и да защитит он тебя от лютости и коварства людского.
Амвросий повернулся спиной к Великому князю и двинулся к витязям сторожи.
— Давай я тебя проведу, отче? Чай, до шатров путь неблизкий.
— Сам доберусь, сын мой. А нонче мне поразмыслить нужно.
Согбенный годами старец глядел с кургана на едва светлеющую на горизонте степь, вознося к небу греховные моления о даровании ему скорой кончины:
«Господи всеблагий, — шептал он, — зачем ты длишь без меры дни мои? Для чего терзаешь душу мою испытанием верности? Куда бы ни ступил я — влево ли, вправо, — все едино: иду путем Иуды Искариотского… Зачем шлешь ты неразрешимый выбор — отечество мне предать или же чадо духовное? Господи милосердный, ради сына вочеловеченного, принявшего мученическую смерть за людское племя, отврати от меня гнев свой, забери жизнь мою! Ибо нет сил влачить дни ее, и тяжек жребий мой».
Далекая зарница полыхнула на горизонте, на какое-то мгновение выхватывая из темноты вершину кургана. Витязи заставы сидели у костра, оглядывая безлюдную степь. Близ них, сложенные колодцем, лежали просмоленные вязанки хвороста. Достаточно было одного касания факела, чтоб они вспыхнули ярким пламенем, загодя упреждая отдыхающее войско, откуда следует ждать атаки. Но врага не было. Хворост лежал темной руиной и, точно окаменевший житель этой странной башни, рядом торчал языческий идол с пустыми каменными вмятинами глаз.
Старец Амвросий перекрестился. Ему вдруг показалось, что древний божок вдруг хищно ощерился.
— Спаси и помилуй, — прошептал монах. — Экое наваждение.
Он собрался вновь перекреститься, но остановил пальцы у лба.
— Ан нет, то не наваждение, а знак — дурная примета. Не след Святославу к Тмуторакани идти. Пусть домой возвращается или воеводу заместо себя в бой шлет. Кто в храбрости его усомнится?! Такого Фомы неверующего во всей Руси не сыскать. А ноне ему не в сече рубиться, а для державы себя поберечь след. О том знак мне. Так и есть — о том!
Он начал спускаться с кургана, продумывая слова, которыми станет увещевать Великого князя.
— Лишь бы послушал! Лишь бы не взыграло ретивое. Лишь бы… — Он тихо охнул и осел, теряя сознание.
