– В Англии в то время проживала еще другая, злейшая ведьма и ее тоже не удалось сжечь, притом по причине весьма основательной.
Мой король и повелитель был на ней женат. Как случилось, что Генрих вступил в брак с госпожой Элинор, разведенной женой короля Франции, – станет ясно всякому, кто посмотрит на карту и сосчитает на ней земли, принесенные королевой в приданое. Это – Гасконь, Сен-тонж и Пуату с бесчисленными замками и городами. В молодости, говорят, она была миловидна и скромна. Я не хочу вырывать из ее венца этот весенний цветок. В те же времена, когда я преклонял перед ней колено, ее голову украшал шлем густых черных волос, беспокойные глаза были постоянно чем-то заняты, а ноги не знали устали. Король Генрих держал ее поодаль от себя, то где-нибудь в аббатстве, – ибо по временам на нее находила набожность, – то в одном из отдаленных замков с немногочисленной челядью, ряды которой время от времени пополнялись каким-нибудь честолюбивым младшим дворянским сынком или тщеславным странствующим певцом, которому льстило находиться вблизи знатной дамы.
Канцлер при встрече с королевой, если не мог избежать ее, выказывал знаки глубокого почтения, хотя, как я думаю, она претила ему; ибо в женщинах ему нравились нежность и благопристойность. И он любил услаждать свои взоры, – хотя великий лжепророк и запретил своим приверженцам тешить себя людскими изображениями, – созерцанием белых спокойных тел целомудренных мраморных женщин, которых он понаставил в своих дворцах. Вам, верно, не случалось видеть подобных. Их извлекают из-под обломков разрушенных греческих храмов, и византийский император, в благодарность за политическую услугу, подарил канцлеру несколько таких статуй. Это – мертвые изваяния, чьи глаза лишены силы человеческого взгляда, но если долго на них смотреть, то они начинают оживать, и я нередко простаивал перед этими холодными созданиями, стараясь разгадать, какого они нрава – веселого или печального. Что до госпожи Элинор, которая была не из мрамора, то канцлер не находил в ней прелести; а она, с своей стороны, от всего сердца его ненавидела. Возможно, что ему, подобно невинному Иосифу у египтянки, некогда пришлось оставить свой пурпурный плащ в ее руках; ибо, хоть королева была верной дочерью церкви, и хотя до этого я никогда не слышал про нее дурного слова, – она читала пристрастие к язычникам; ведь случилось же ей в давние времена, сопровождая своего богобоязненного первого супруга в крестовом походе в Святую землю, связаться с сарацинским молокососом. Вам это не может быть неизвестным, так как эта история прогремела на весь мир.
Быть может, впрочем, она ненавидела канцлера только потому, что тот следил за каждым ее шагом, усматривая в ней опасность, грозящую смутой всему королевству. Подумайте только, господин мой, что три области, которыми она владела, должны были перейти, в качестве материнского наследства, к четырем сыновьям короля – Генриху, Жоффруа, Ричарду и Джону. Итак, мудрость канцлера побуждала его в обращении с госпожой Элинор не отпускать поводьев, – дабы прихоти ее горячей крови не посрамили короля и Англии, – и не натягивать их, чтобы в припадке гнева она не закусила удила и не вырвалась бы из рук вместе со своими землями и сыновьями.
А сыновей этих сэр Томас не отпускал от себя ни на шаг, был им нежным отцом и постоянным наставником. Если бы природа не склонна была чаще насмехаться над воспитанием, нежели подчиняться ему, то эти четыре принца Англии не имели бы себе равных, – столько великой любви и высокой мудрости отдал им канцлер. Но принц Генрих ценил в нем всего лишь покрой платья и благородную выразительность движений, ибо сам он был щеголем и фигляром. Принц Жоффруа, в свою очередь, забывал за ночь, что он любил вчера и чем клялся, и, вследствие своего непостоянства, не мог довести до конца ни одной потехи, ни одного серьезного дела.
Третий сын короля, Ричард Львиное сердце, был любимцем сэра Томаса, да и мне он пришелся по душе. Проявления его нрава были открытыми и честными, как звук охотничьего рога, и весь он кипел, словно пена на удилах молодого коня. Ему нельзя было противостоять, его волей-неволей приходилось любить, но ума в нем не было ни на грош. Вот он и сидит нынче в заточении в Австрии, расплачиваясь за свою горячую кровь. Принц Джон, четвертый сын, – боже упаси меня высказываться против него, ведь он стоит теперь ближе всех к трону! – но никогда земля не производила более негодного и злого мальчишку. Мои руки не раз чесались, когда он устраивал козни против меня или какого-нибудь другого божьего создания, портил, из озорства, искусно сработанный арбалет или мучил бессловесных тварей. Как он смеялся! Никогда в жизни, даже в харчевнях и на рынках, я не слышал такого гнусного смеха. Вы должны знать, что канцлер иной раз присутствовал при том, как я обучал всех четверых стрельбе, и в перерывах он рассказывал им, в развлечение и назидание, басни про животных, особенно потешавшие меня, как охотника. Там говорили и действовали крылатые и четвероногие, все согласно своей природе или, по меньшей мере, согласно тому, как себе ее представляют люди; и эта умная забава также была изобретена арабами, чтобы невозбранно порицать и высмеивать ошибки своих повелителей под обличьем животных. И едва только в рассказе канцлера с кем-нибудь из этих сказочных героев случалась беда и несчастье: проваливался медведь Браун в яму или же волк Изенгрим попадал в капкан и тому подобное, – маленький Джон разражался, пронзительным дьявольским хохотом, так что я, – хотя его нрав и был мне знаком, – невольно при этом вздрагивал, а канцлер, так высоко ценивший ум, смотрел печальными глазами на ребенка. Но все же он не давал этому духовному уроду почувствовать свое отвращение, а наоборот, тем снисходительнее к нему относился и заботился о нем больше, чем о других. И мне доводилось слышать его вздохи, – что не было для него обычным, – когда я докладывал ему о новых злых проделках принца.
