— Нормально, — сказала она Лушке. — Если квашня с опарой — любую начинку положат.
Они вышли. За ними осталось недоброжелательное молчание.
— Посмотри, — сказала Марья. — Все сидят, стоят, и никто не ходит.
— Я тебя тоже не видела, — заметила Лушка.
— Мне хватает кровати. Я превратила ее в балетный станок.
— Балерина, что ли? — спросила Лушка настороженно. Ей почему-то этого не хотелось.
— Только до четырнадцатилетнего возраста, — успокоила Марья. — В более взрослом состоянии — инженер.
— А еще более взрослое состояние — может быть? Здесь, например?
— Ну, если общественные стереотипы перестанут иметь значение…
— То-то я в шестом классе бросила школу, — серьезно сказала Лушка.
Марья хмыкнула. Спросила, не поворачиваясь:
— И начала дорогу сюда?
— У меня здесь пересадка, — не согласилась Лушка.
— А какой поезд нужен, знаешь?
Она смещала смысл. Даже переворачивала на противоположный. Будто дразнила. Или провоцировала возмущение. Но Лушке возмущаться не хотелось. Наоборот, она ждала следующего поворота и на каждый Марьин заход отвечала серьезно и с готовностью признать правду. Если такая наличествовала. И Лушка медленно нащупывала ответ.
— Знать — не подходит. Знать — сразу через много перескочить, и где-нибудь будет не то — насильно или нарочно. Чужое. Не мое. Лучше как-нибудь не так… Можно просто слышать: это? не это? Если это — уже не спутаешь. Запомнишь, как пахнет.
— Много нанюхалась? — усмехнулась Марья, опять все выворачивая.
— Даже еще больше, — добровольно кивнула Лушка и посмотрела на Марью: почему она без бровей? Выщипала, что ли? С какой бы стати? И чуть не ляпнула вопрос, но осадила себя — зачем об этом знать? Ну, не выносит человек собственных бровей, ну и пусть.
— Ты что — никогда не думала, зачем человек? — спокойно спросила Марья. Будто интересовалась настроением или ничего не значащим сном.
— Какой человек? — Лушка насторожилась. Первый раз за всю беседу в вопросе оказалось неприятное. Для Лушки неприятное.
— Любой, — пояснила Марья. — Каждый.
— А какое мне дело, зачем любой и каждый, у меня от своего несварение. — И поняла, что уклонилась или даже солгала.
— А ты? — ласково прозвучала Марья. — Ты — зачем?
Садистка.
— А мне без разницы. — Лушка вяло повела плечом.
Марья нахально уставилась в Лушкину физиономию. Ну и пожалуйста.
— Неправда, — спокойно проговорила Марья. — Это оборонительная реакция.
Побродили еще. Разошлись.
Лушка, стоя у коридорной стены, смотрела в беззвучное белесое окно.
— Кажется, что там ничего нет, да? — проговорил рядом Марьин голос.
— Везде что-то есть, — отозвалась Лушка, не оглядываясь.
— Если бы мы здесь родились и никуда отсюда не выходили, мы бы отрицали существование человечества, а свое сумасшествие считали нормой.
— Здесь не сумасшедшие, — сказала Лушка, — здесь лентяи.
— Какая разница, почему ты дурак, — отозвалась Марья, и тапочки четко прозвучали, удаляясь.
Лушка посмотрела вслед. Тапочки были с меховой оторочкой. Лушка спросила вслед:
— Ты чего-то от меня ждешь?
— Человек должен задавать вопросы, — сказала Марья, не оглядываясь.
— Вот я и задала, — сказала Лушка.
— Ну, тогда я ответила.
По коридорному полу цокали каблучки, которых не было. Какие еще вопросы? Что она о себе воображает?
На вечернем шествии после перлового ужина Лушка пристроилась рядом.
— Задай вопрос, на который я не могу ответить, — потребовала она.
— Зачем человеку жизнь? — без паузы сформулировала Марья.
— Чтобы умирать, — не задумываясь ответила Лушка. У Марьи дрогнули отсутствующие брови.
— А смерть?
— Для рождения.
— Ты веришь, что родишься снова?
— Я без веры. Я умираю сто раз на день. Каждую минуту, может быть. Был вопрос — и нету. Был ответ — и его нет. Почему об этом нужно говорить?
Марья помедлила, всматриваясь.
— Чтобы чаще рождаться, — прозвучало задумчиво. А может, с сомнением.
— Еще чаще мне уже не вынести, — проговорила Лушка, всё меряя собой. Добавила: — Я не люблю о таком. — И, уже отворачиваясь, уже уходя, заметила взгляд Марьи — огорченный, все еще чего-то ждущий, но не задержалась, пошла, а за спиной сомкнулось чужое одиночество.
В палате Лушка возмутилась собой: тоже мне цаца. Ну, заумная бабенка, так и что теперь. От заумности, наверно, и лечат. А Лукерья Петровна у нас такая, Лукерье Петровне — чтобы любимые мозоли не тревожить, она у нас всегда под дурочку работала, с дураков какой спрос, а тут человек нормальный, на полцены не соглашается, хочет разобрать, на каких условиях его пригласили в жизнь.
