Лушка усмехнулась, вспомнив, как сравнивала себя с теми, кто считался умным, заглядывала в них, будто в пустой кувшин, пренебрежительно удивляясь, что не обнаруживает оправдывающих титул обстоятельств. Нахватались кувшинчики верхушек, будто сами глину месили. Лушка этих кухонных аристократов терпеть не могла и, что бы они ни провозглашали, наперекор ни с чем не соглашалась и, ввиду недостаточной загруженности образованием, нахально перла отсебятину и всякий вздор, а может — и не всегда вздор, у кодлы ее анархические приемники имели успех, а умник на глазах у всех линял и затыкался. Получалось странно. Получалось, что умники свое умное не защищают и, стало быть, не любят, стало быть, догадываются, что оно им не свое. И они казались Лушке мелкими воришками, неожиданно застигнутыми в чужом кармане. И она вместе с ними тоже.
Нет, от всего умного Лушку тошнило.
Марья опять лежала на своей кровати очень параллельно и вещала всем, кто пришел слушать:
— …Потому что Точка породила мир. Точка — это Бог!
— Чего перевертываешь-то? — поежилась какая-то тетка. — Вот как грянет на твою голову… Это Бог все породил. От Бога все. И точка от Бога. Потому что самое малое, что есть.
— Ну, ты умница! — согласилась Марья. — Ты голова! — Тетка невольно разулыбалась и потупилась. — Самое малое — и я про это! Мир не мог начаться с большого. И со среднего не мог. Только с самого малого — с точки!
— Нет, — испуганно мотнула головой деваха. — Бог сразу был большой!
Марья кивнула, не находя противоречия. Подтвердила:
— Громадный! Бесконечный… Совсем бесконечный — никаких границ ни наружу, ни внутрь. Вы представьте — совсем без границ… Никакой опоры, сам в себе тонет…
— Почему — тонет? — прошептала деваха.
— Потому что во все стороны никакой разницы… — Марья даже глаза прикрыла от картины, которую видела. — Во все! Да и сторон нет. Такое бесконечное и такое беспомощное…
— Как ребеночек, да? — посочувствовала деваха.
— И везде один, и ничего другого неоткуда взять — потому что эта твоя бесконечность нигде не кончается…
— Бедненький… — всхлипнула деваха. — И пожалеть некому. Как же справился-то?
— Очень просто, — сказала Марья. — Положил начало. Разделился внутри себя… Завеса в храме разодралась надвое.
— Ну да, — согласились с дальней койки, — а потом опять надвое, а потом пойдем…
— А теперь звезд-то, травы-то, зверья-то, — вздохнула тетка. — И людей шесть миллиардов, и я среди них… Неужели и я Богу зачем-то?
Резко распахнулась дверь. Все вздрогнули, даже Лушка. Только Марья меланхолически повернула голову: белый халат.
— Опять? — возмутился халат. — Немедленно разойдитесь! А вы, милочка, не волнуйте больных божественным. Вынуждена доложить о всех Главному.
— Да я только ножницы попросить, — замельтешила Лушка. — Ногти, видите? Как у курицы, шлепанцы протыкают!
— Что? — заморгал халат. — Какие ножницы? Ножницы здесь не положены, обращайтесь к нянечке… Да, я что-то хотела еще. Что-то еще, что-то еще… А где остальные?
— Остальные — это я, — принимала огонь на себя Лушка. — Я там сидела, теперь тут…
Халат строго хмурился, шарил взглядом на заправленных кроватях, под кроватями, повсюду была законная пустота, только эта Гришина бормотала про ножницы.
— Ножницы — у сестры-хозяйки, — сурово изрек халат. — И только по субботам!
И неохотно удалился, предупреждая палату начальственной спиной.
Повисло молчание.
— Не стоило… — пробормотала Марья.
— Да ну! — дернула плечом Лушка. — Мы тут не в партизанах — каждую минуту командовать.
Марья хохотнула.
— Хорошо они у нее за спиной протискивались, а она в окно смотрела. — Опять хохоток. — Это у тебя как?
— Случайно. Разговор испортила, корова…
— Наговоримся, время есть, — сказала Марья.
— Про время ты тоже знаешь? — уцепилась Лушка.
— В каком смысле?
— Ну, в этом, — пояснила Лушка, — в божественном.
— А почему спрашиваешь?
— Ну, не так с ним что-то, со временем. То такое, то этакое, а придуряется одинаковым.
— Да его вообще нет, — равнодушно сказала Марья. — Это только палочки для счета. У приготовишек.
— А когда считать научишься?
— Ну и будешь к вечности прибавлять вечность.
