Я давно ничему не удивлялась, но острота переживания с его стороны непонятно насторожила. Он и слезины не уронил по смерти собственного глубоко уважаемого отца.
Я могу, конечно, понять, что этот плач по литературе, потерявшей источник свежего слова, живого жеста и характера. Но столь нестерпимое горе сильно меня удивляет.
Я внимательно вглядываюсь в мокрое от слез лицо и подаю чистый носовой платок. Он отбрасывает платок, открывает белый настенный шкафчик, хватает чудесную старинную тарелку и с размаху бросает ее на пол. Отблески света на синем кружеве рисунков сверкают на осколках, словно капли влаги на росной паутине. Звон брызгающих в стороны черепков будто добавляет ему азарта. Он бьет вторую, третью, четвертую на глазах у маленького сына. От испуга малыш разревелся, но это не остановило траурного салюта. Он дает ребенку тарелку, и мальчик тут же бросает ее на пол. Тарелка разлетается вдребезги, ребенок перестает плакать, звонко смеется, тянется за следующей и получает ее. Остальные они добивают на пару.
Остановить шквал истерическим окликом не удастся, знаю по опыту, только больше их заведет.
Я мрачно смотрю на все это и молчу. Груда благородных осколков на полу растет, пока не разлетается последняя тарелка.
Все.
Шрамы на полу бело-голубой кухни напоминают о драматизме момента, будто надпись на могильном памятнике.
Неужели тарелки, литература, Голявкин и Шукшин имеют духовную связь? Значит, имеют. Причудливые совмещения, тонкие психологические нити их связывают.
16
Настоящая жизнь порой висит на кончике телефонного провода. Вдруг позвонили и сказали, что в архиве Зощенко обнаружено письмо Голявкина. В письме говорится о некоей встрече, которая не состоялась в 1954 году.
Я спрашиваю:
- Что понесло тебя к Зощенко?
- Зощенко был лучший рассказчик в Ленинграде. Я хотел услышать его мнение о моих рассказах.
- Ты знал постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград"? Там говорилось о Зощенко и Ахматовой.
- Ну конечно. Об этом писали все газеты.
- Откуда ты узнал адрес Зощенко?
- Подошел к киоску "Справочное бюро" и узнал.
- А ты не боялся? Репрессий и прочее? Все боялись к нему ходить. Переходили на другую сторону улицы, чтобы с ним не встречаться.
- Я тогда ничего не боялся.
- А газеты небось на уличных стендах читал? Как и я.
- Бывало, - говорит Голявкин.
На звонок в дверь Михаил Михайлович открыл сам (конечно, не жену же посылал!). Стоит перед ним совершенно незнакомый парень боксерского вида. Кто знает, что от него можно ждать? О встрече не договаривались.
- Михаила Михайловича нет дома, - говорит Зощенко. Находчивость его не подвела.
Раздосадованный Голявкин пишет ему письмо: "Вы сказали, что это не Вы. Но я Вас узнал..."
Позже, когда рассказы попали к Вере Федоровне Пановой и она показала их Зощенко, Михаил Михайлович пригласил его к себе домой.
В эту, состоявшуюся, встречу Зощенко говорил:
- В Москву! В Москву вам надо! Ваши рассказы - ваши войска, ведите их на Москву, как главнокомандующий.
В словах звучала досада и горечь от того, что сам он до Москвы не сумел добраться, завяз в Ленинграде, где духовная среда безнадежней и глуше. Москва - как оплот надежды. В Москве, может, не пришлось бы так драматично переживать опалу, как здесь. Здешняя провинция топит возникающих гениев и поглощает безвозвратно. Здесь все блюдут только свои интересы. А остальное ничего не хотят понимать. От непонимания Зощенко страдал больше всего.
Литературе нужен профессионал-определитель. Вышла в свет новая книга нужно определить ее место в литературном потоке, выяснить, в чем ее достоинства, недостатки. Писательская иерархия могла бы помочь читателю в выборе своего чтения, чтобы читатель знал писателей и следил за их творчеством с интересом.
Мне кто-то недавно говорил, что Зощенко - небольшой писатель. Герой у него низкого пошиба, безнадежный в культурном отношении тип. Зощенко, видимо, всегда был в беспокойстве по поводу своих рассказов, потому принимался писать разные повести, пьесы...
Если бы я была тогда зрелым человеком, когда Зощенко был еще жив, я бы нашла способ его успокоить.
