— Вот казнь моя! Грех, какого не токмо чёрными ризами, но и власяницей не отмолить.
— Анна! — узнал Аввакум свою духовную дщерь, молитвенницу прилежную.
— Агафья в иноцех! — поправила монашенка. — С месяц как Агафья... Не одолела я, батюшка, сатану. За хозяина моего замуж пошла, за Елизара. Вот он, грех, — убиение девства моего.
— Что же, помер Елизар, коли постриглась?
— Слава Богу, жив-здоров!.. Отпустил, сжалился, глядя, как мечусь между Богом и печкой... Негожая из меня жена... Совсем-совсем плохая.
— Помню, как на правиле с тобой стояли. Неистова была в поклонах. Я — тыщу, ты — две, я — две, ты — три.
— Любила Бога, да променяла на Елизара.
— Молчи, дурища!
— Молчу, батюшка! — упала в ноги, плача, охая.
Детишки с перепугу заорали. Прибежали домочадцы.
Монашенка кланялась каждому в ноги, прощения просила. Анастасия Марковна подняла детишек, унесла на другую половину дома.
— Блядь я, батюшка! — распалила себя Агафья. — С младых лет похоть свою нянчила, на Елизара глядя. Он меня девочкой из полона выкупил, у кумыков... Елизар с женою жил, а я, сучка, завидовала... Богу с тобой молилась, а сама ждала, когда Елизар овдовеет. Тебе говорила — постричься хочу, а хотела беса в себя! Прости, батюшка, коли есть мне прощение.
— Тебя бы палкой, да помню, как спала ты три дня кряду, да сон твой о палатах Аввакумовых... Может, тоже брехала?
Монашенка рухнула на колени.
— Упаси Боже! Водили меня ангелы по твоим палатам, батюшка. Стол белый, со многими брашнами!
— Ой, дура ты, дура! Господь ей ангелов шлёт, а она от ангелов к мужику под бок!
— Грех! Грех! Деток единокровных — не люблю... Убей меня, батюшка!
— Сама в геенне и меня тянешь? Руки у меня чешутся отколотить тебя за язык твой поганый, за брехню твою. Помню, как лбом пол ломила: клялась сохранить девство непорочно Христа ради... Да что говорить. Бог знает, как наказать, как миловать. Я же прощаю тебя совершенно. Ступай к образам, молись. На вечерню вместе пойдём.
Так вот вдруг прибыло Аввакумово семейство на три рта. А в храм пошли — навалился на Агафью бес. Время избрал сокровеннейшее, когда Аввакум, служивший литургию, переносил святые дары с жертвенника на престол. Закуковала, бедная, кукушкой; ку-ку да ку-ку. Бабы к ней кинулись, она на них — собакой, лает, зубами щёлкает, а кого и башкой боднёт, с козьим, с сатанинским блеяньем. В храме плач поднялся, знают люди судьбину монашенки Агафьи, жалеют.
Взял Аввакум крест с престола, вышел на клирос, закричал:
— Запрещаю ти именем Господним! Полно, бес, мучить Агафью! Бог простит ея в сий век и в будущий!
Батюшка Аввакум умел на бесов громыхнуть. Агафья как из пучины вынырнула: лицо тихое, ласковое. Будто ветром пронесло к клиросу, упала перед протопопом, он же благословил её крестом и молитву сказал. И стояла Агафья на службе, как все, пошла из храма, как все, а все-то на неё оглядывались, дивились протопопу:
— Силён Аввакум!
— Страдалец. Бог ему за терпение воздаёт.
— Как беса-то скрутил! Все косточки бесьи треснули.
— Неужто слышно было?
— Кто близко стоял, тот слышал.
— Эй-ё-ё! Это ведь и московские бесы перед нашим батькой не устоят.
— Московские из Рима присланы, на хитрости замешены, на сатанинском огне пеклись.
— Неужто русская простота римскую хитрость не одолеет?
— Молиться надо... Да кто теперь за нас, русаков, перед Богом заступится? Патриарх, как баба-привередница, бросил дом патриарший и на царя лает. Царёвы иерархи — на него, на Никона. Брёх и лай, а не молитва.
— Пропадёт Россия, как в Смуту пропала.
— Бог милостив.
