— Прости меня, батюшка!
— Я-то прощу! Простит ли меня Господь? — Плюнул на руку. — До чего же ты быстрая! И кресты творить, и тумаки отпускать! Нет тебе от Исуса Христа благословения быть у жертвенника.
Принёс Агриппине черпак воды. Дочь поднялась, попила. Заплакала, опускаясь перед отцом на колени.
— Батюшка, испугалась я! Лицо-то у тебя было...
— Зверь! — согласился Аввакум. — Зверь и есть... Пашкова помянул — вот она и беда на порог. Сатана!.. Господи, смилуйся! Пойду к Симеону, покаюсь. Сам себя от литургии отставил. Простите меня, если можете.
Вставал на колени перед домашними, кланялся до земли. Архиепископ же наложил на протопопа трёхдневный строжайший пост, одну воду разрешил пить. Аввакум пост удвоил, жил в бане. Об отце молился, пьянице горьком, плакал о неистовстве своём. Попади рука по темечку али в висок, ведь убил бы Агриппину. Навзрыд плакал, о душе горюя, и всё повторял: «Мне ли не возненавидеть ненавидящих Тебя, Господи, и не возгнушаться восстающими на Тебя? Полною ненавистью ненавижу их: враги они мне». И прибавлял: «Господи! Я сам первый враг себе, погубитель вечной души. Сам отвернулся от солнца, сам погружаюсь во тьму и утонул бы во тьме, если бы не милость Твоя, не всепрощение Твоё, Господи!»
Приготовил себя Аввакум быть у жертвенника ко дню усекновения главы Пророка, Предтечи и Крестителя Господня Иоанна. Любил протопоп Иоанна ласковой любовью. Ходил Иоанн в одежде из верблюжьего волоса, питался акридами и диким мёдом. Распознал Исуса Христа среди народа и видел Духа Святого.
Печаль обвивала протопопа во дни скорбного праздника Усекновения главы. Не Ирода Господь взял, но Иоанна{6}. Первая искупительная жертва, предтеча Всевышней жертвы — Сына Божия.
Не горлом, не дрожанием языка в гортани произносил Аввакум слова молитв и не сердцем. Нет, не видел он Духа Святого, но на дыхании своём чувствовал присутствие Господа Животворящего. Так явно чувствовал, что страшно стало. Шептались прихожане:
— Робок батька Аввакум. Против Никона стоял — не боялся, а Богу служит — ужасается.
Ложась спать в ту ночь, сказал Аввакум Анастасии Марковне:
— Признаюсь тебе, голубушка, истосковался без церкви. Стою нынче в алтаре и чувствую себя как в утробе материнской — отовсюду защищён! Всякая жилочка во мне, вся кровь моя, вся плоть ограждены любовью.
— Петрович, и я тебе скажу, — призналась Анастасия Марковна, — иконы на меня глядели сегодня глазами батюшки моего, матушки, сыночков наших. Стою на виду у них и чувствую, грешница, рады они за меня. А пошла прикладываться — к живому прикасаюсь.
Кто ищет лучшего, тот счастья не изведает. Тайна тайн благополучия — в благодарности за дарованную жизнь, за детей, за домочадцев, за труды, за крышу над головой, за хлеб-соль.
Садилось обедать семейство Аввакума. Под иконы — протопоп, по правую руку отца — Иван, по левую — протопопица, за Иваном — Прокопий, за Анастасией Марковной Агриппина, Акулина, крошечка Аксиньица. Дальше, за Прокопием да за Аксиньицей, — домочадцы, и первая среди них хлопотунья Фетиния — вдовица. Всего двенадцать душ.
Помолились. Протопоп благословил пищу.
— Вкусно! — приговаривал Аввакум.
— Вкусно! — вторила Акулина и, стараясь во всём походить на батюшку, жмурила глаза.
Все смеялись.
Когда делили мясо, пришёл поп Лазарь.
— Вовремя! — обрадовался гостю Аввакум. — Дай-ка ему, Марковна, ногу.
— А крылышка не осталось?
— Много ли в крыле мяса?
— А я косточки люблю пососать... За тобой, батька, пришёл. Не желаешь ли порыбарить? Есть протока на примете, хариусы стаями ходят.
— Хариус — сладкая рыбка, — сказал Аввакум, а Акулина тотчас глазки сощурила.
— Поспишь после обеда и будь готов. Заеду. Корзину бери. Груздей наберём.
— А вечерня?
— Ох, батюшка! Неужто не накушался никониянской яствы? С души не воротит?
— По храму я, Лазарь, истосковался. Ругаюсь с Симеоном за новины. Вместо семи просфор — пять[8]! «Чего ради?» — кричу. Молчит. Все молчат.
— По-новому для воеводы служат. Отойди от воеводина двора подальше, так всюду моление прежнее, истинное. По-новому молят Бога те, кто от царя кормится. Кому о душе печаль, окраинные церковки краше архиерейских соборов.
