Тут и повернул дощаник за утёс — Боже Ты мой! На берегу мужики с луками, с саблями. На конях скачут, к лодкам бегут.
— К берегу! — крикнул Аввакум кормщику. — Скорей к берегу заворачивай!
Сам на носу стал. В левой руке крест, правой — знамение творит, благословляя бегущих на него с оружием.
Ступил на землю, улыбаясь, распахнув объятия.
— Христос со мною! Да благословит вас, как благословил меня!
Обнял первого встречного, троекратно расцеловался с мрачным воином, державшим наготове лук и стрелу. Коснулся крестом головы начальствующего над воинами.
— Есть ли товары пригожие? Куплю, коль не больно дорого.
Татары переглядывались, но на дощанике появилась Анастасия Марковна с ребёнком на руках; недоверие таяло, как снег на апрельском солнце.
Татары, пошумев меж собою, принесли на продажу снедь, шкуры, рукомесла. Пришли женщины, поднялись к Анастасии Марковне на дощаник. Потчевала гостей едой, вином, ласковыми словами. «Лицемерилась», сказал в своём житии Аввакум, но не поскупился на похвалу: «Как бабы бывают добры, так и всё о Христе бывает добро».
Товары иртышских татар оказались залежалые. На Руси о таких товарах говорят: медведь. Но Аввакум виду не подал, купил много, платил, торгуясь, и тем тоже порадовал татар. Восток чтит умение сбивать запрашиваемую цену до разумной.
Расстались довольные друг другом, отведав хлеба и соли, радуясь, что не пролилась напрасная кровь.
В Тобольске приплывшему сверху дощанику сильно удивлялись. Только теперь узнал Аввакум, что по всей Сибири идёт большая война с башкирцами и татарами. На Оби на таком же дощанике человек с двадцать побито русских мирных людей. Какой торг, когда можно ограбить?!
— Счастливый ты человек, протопоп! — сказал Аввакуму воевода Иван Андреевич Хилков, сын Андрея Ивановича, спасавшего Аввакума от Струны.
Иван Андреевич радовался за протопопа. Строптивец великий, но ведь и претерпел гору! Да и как было не радоваться воеводе, когда страдальца в Москве ждали. Царь ждал, царица! Никоново собинное наваждение кончилось{3}!
Архиепископ Симеон, благоволивший Аввакуму и во времена гонения, поселил протопопа в большом тёплом доме, дал хлеба, мёда, дров.
Тобольск покидать опасно из-за немирных татар, да ведь и осенние хляби уж на пороге.
От Москвы до Тобольска десять лет тому назад проехали, проплыли две тысячи шестьсот десять вёрст, так ведь от Тобольска до Москвы столько же. Серьёзная дорога, не терпящая поспешания.
Первый гость на первый пирог — романовский поп Лазарь. С Лазарем Господь свёл не в Божьем храме — в царёвой тюрьме{4}. На другой год, как обольстил Никон царя[6], оба взвалили крест на плечо за правое-то слово, за веру непоколебимую...
— Угодные мы Богу люди, коль Сибирь про нас, — сказал Лазарь, благословляясь у протопопа.
Расцеловались, поплакали.
Лазарь лбом, как солнышко, поросль на лице рыжая. Нос — луковичкой, а нижняя челюсть от бабы-яги досталась, губа губу прихватывает. Сердитый с виду человек, но уж такая младенческая бирюза в глазах — сто раз поглядишь, сто раз изумишься.
— Давно ли ты в Сибири, батюшка? — спросил Аввакум.
— На апостола Акилу — третий год почну.
— Совсем новый. Как Москва живёт-здравствует?
Все волосёнки на Лазаре взъерошились, стал жила жилой.
— Все сорок сороков на месте. Звонят, как к празднику.
— По самим себе.
— Истину, протопоп, проглаголил. По самим себе. Из-за сладкого куса госпожа Москва душой всегда готова поступиться. Было в Смуту, было при Грозном царе... И раньше то же самое! Жидовскую ересь холила, татар ублажала. — Поп кивнул на свой мешок у порога: — Позволь тебя попотчевать чем Бог послал.
Вытащил из мешка полуведёрный горшок, замазанный сверху печёным тестом, и другой горшок, с крышкой. Снял крышку — груздями пахнуло, взломал корку — затопил горницу зело сильный дух.
— Грибищи и винище, батька!
Пироги в печи не поспели, и Анастасия Марковна, благословясь у Лазаря, поставила сковороду с каурмой — иртышские татарки в дорогу дали. Каурма — вяленая баранина в бараньем жиру.
— С половиной дороги, батька! Со здоровьицем! — молвил поп Лазарь, опрокидывая первый ковш. — Нахолодался небось в Даурах стоеросовых!
