— Так ведь шастает! Меня за крест по шее да по щекам били, — сказал Малах. — Один раз за то, что двумя перстами крестился, другой раз за то, что тремя...
— Живём сатане на смех. В монастыре нашем Великим постом драка случилась между старицами. Одни кладут поклоны на молитве Ефрема Сирина, а другие не кладут. До крови бились.
— Прибывает злобы в людях.
— Прибывает. Как саранча плодится.
Улыбнулась вдруг жалобно.
— Посплю возле огонька. Люблю на искры смотреть. Я бы и на звёзды поглядела, глаз не сомкнувши, на хвостатую особливо, да уж больно вымучил нас Яков Никитич. Глупенький, на его потомках слёзы инокинь отольются.
Легла на землю, положила голову на ладонь.
— Как зовут тебя, старица?
— Алёной.
Утром проснулся, а стариц след простыл. Попил Малах из реки водицы, напоил лошадь и дорогой всё раздумывал о бесовстве именитого княжича.
— Господи, чего впереди-то ждать?
Новый Иерусалим утешил, показался иконой наяву.
Малах молился в приделе, называемом «Гефсимания». Здесь и увидел патриарха. Изумился, на колени стал. Никон подошёл к старику.
— О чём спросить желаешь, добрый человек?
— Благослови, святейший, поле. В этой ладанке частица земли моей. Рождает поле, не стареет, да я стар, силы убывают. Страшно мне, святейший, не досталось бы поле худому работнику после меня. И другое страшно. А вдруг поле тоже состарится, родить перестанет.
Задумался Никон.
— Многие ко мне приходят, но не было более разумного, чем ты. — Трижды поцеловал Малаха, повёл с собою в алтарь, миром помазал и его и ладанку и дал ещё одну: — Здесь земля из Гефсиманского сада. Поступай с нею по твоему сердцу, на груди носи, передавая из рода в род, или рассыпь по своему полю. Всяко будет хорошо. Блажен твой труд, сеятель. Помолись обо мне, о грешном Никоне, а я о тебе помолюсь.
Спросил имя и отпустил.
Поехал Малах в великой радости, грудью чувствуя обе землицы, свою и святую.
22 августа, на преподобную Анфису, по приказу царя Алексея Михайловича настоятеля Чудова монастыря архимандрита Павла рукополагали в епископы с наречением митрополитом крутицким.
Аввакум собирался воспользоваться этой хиротонией[30], чтоб вручить своё писаньице великому государю из рук в руки, но разболелся. Не мог головы от подушки поднять.
— Давай-ка я отнесу челобитие, — сказал Аввакуму Фёдор.
— Государь не любит, когда к нему с письмами устремляются. Стража у него на руку быстрая: поколотят.
— Царь побьёт — Бог наградит.
— Дерзай, коли так, — согласился протопоп — В церкви не подходи, а вот будет в карету садиться, тут уж не зевай. Да смотри, чтоб никто из его слуг грамотку не выхватил, в самые царские ручки положи.
Устремился Фёдор исполнять повеление батюшки Аввакума, как ласточка. Пролетел через стражу, да Алексей Михайлович кинул от себя письмо, будто руки ему обожгло. Стража спохватилась, поволокла Фёдора прочь от царя, да юродство силу даёт человеку неимоверную. Из ласточки медведем обернулся. Двух царских служек зубами хватил. Его пихают, топчут, а он дерзновенно поднял в деснице челобитие, кричит на всю Ивановскую:
— Царю правда руки жжёт!
Отволокли Фёдора под Красное крыльцо, там и спросили наконец: от кого челобитие?
Узнав, что от Аввакума, царь прислал за письмом Петра Михайловича Салтыкова. Фёдора отпустили.
Спрашивал Аввакум смельчака:
— Салтыков грубо письмо забирал али вежливо?
— Вежливо, — ответил Фёдор, потирая шишки, поставленные рукастыми царёвыми слугами.
— Скажи, Фёдор, по душе будет царю писание моё или же осерчает?
— Коли не читавши людей бьёт, то прочитавши захочет сжечь, — и тебя, и меня, и письмо твоё.
— Болтай! — не согласился Аввакум.
А Фёдор не болтал.
Челобитная Аввакума привела Алексея Михайловича в ярость. Кричал Салтыкову, бывшему в тот день возле царя:
— Сукин он сын! Погляди, что пишет, злодей! «Я чаял, живучи на Востоке в смертях многих, тишине здесь в Москве быти, а я ныне увидал церковь паче и прежнего смущённу». Кто смутитель-то? Пётр Михалыч, чуешь, на кого кивает этот дурак?! «Не сладко и нам, егда рёбра наша ломают и, розвязав, нас кнутьем мучат и томят на морозе гладом. А все церкви ради Божия страждем». Они страждут, а царь только и знает, что ереси плодит. Выхватил из нового служебника словцо и тычет своему царю в самую харю: «духу лукавому молимся». Вели, Пётр Михайлович, прислать ко мне подьячего из Тайного приказа. Всех научу, как письма царю писать! Прикажу сжечь Аввакума.
