— Афанасий по-русски «бессмертный», — сказал Аввакум.
— А ты кто у нас по-русски?
— Я — «любовь Божия», Афанасий Филиппович.
— А Филипп тогда кто?
— «Любящий коней».
— Ты — Бога, а я, бессмертный, — коней, — Пашков улыбнулся.
Аввакум пришёл в себя, встал, поклонился бывшему воеводе.
— Заходи, Афанасий Филиппович, коли дело есть до нас, ничтожных. Уж очень лёгок ты на помине: челобитную царю пишу о деяниях твоих. Не Пётр ли Михайлович шепнул тебе об этой челобитной?
Пашков, седенький, лицом белый, улыбнулся протопопу своими синими глазами, ужасными, когда тиранство творилось.
— Просить тебя пришёл, батюшка Аввакум. В Даурах все трепетали предо мной, один ты перечил, к Богу о правде взывая. Сильнее ты меня, батюшка.
— Бог сильнее, Афанасий! Бог!
— Бог-то Бог... По-твоему получается. Постриги меня, как грозил.
— Опалы боишься?
— Боюсь, батюшка. Коли царь возьмётся разорять, так разорит всё моё гнездо. На сыне моём, сам знаешь, вины большой нет, на внучатах... Ты уж смилуйся, постриги меня.
Встал на колени.
— Не передо мною! — крикнул Аввакум. — Перед Господом!
Указал дланью на икону Спаса.
— Ему кланяйся!
Пашков на коленях прошёл через горницу, у божницы поднялся, приложился к образу.
— То-то, — сказал Аввакум. — Постричь — постригу, с великою радостью в сердце. Но Фёкла-то Симеоновна готова от мира отречься?
— У нас уговор. В один день пострижёмся.
— Накладываю на тебя трёхдневный пост, через три дня приходи.
— Нет, батюшка, — покачал головой Пашков. — Теперь же идём в Чудов...
— Не на конях, чай, скачешь, Афанасий Филиппович!
— На конях, Аввакум. На скорых... Поторопись исполнить пред Богом сказанное... За тобой скоро придут, дорога тебе дальняя. В Пустозерск. Слыхал о таком?
— Не помню.
Стал Аввакум бледен, поглядел на Анастасию Марковну:
— Собирайся, Марковна. — Посмотрел в глаза Пашкову: — Уж не радуешься ли ты, Афанасий Филиппович?
— Радуюсь, Аввакум, но душа моя плачет, Фёкла Симеоновна слезами вся залилась.
...Когда Аввакум воротился из Чудова монастыря, его ждал всё тот же Пётр Михайлович Салтыков.
— Ведено сказать тебе от великого государя. — Салтыков был строг, но говорил без норова. — Власти на тебя жалуются, запустошил ты церкви Божии, а посему отправляйся в ссылку. Велено тебе жить в Пустозерске, где полгода ночь.
— Стало быть, и день на полгода, — сказал Аввакум.
— «Отче наш, иже еси на небесех! — поднимаясь на ноги, захлёбываясь слезами, зарыдал, как малое дитя, Филипп. — Да святится имя Твоё!» Аввакум, батюшка, о тебе Христос сказал: «Да святится имя твоё». Эй! Царёв язык, скажи своему царьку — про Аввакума Христос сказал: «Да святится имя твоё!»
Филиппа перекорчило, рванулся, цепь лопнула, и бедный Салтыков побежал к двери, уроня шапку. Филипп настиг его одним скачком, поднял шапку, подал, кланяясь, тыча левой рукой в сторону Аввакума и жарко шепча:
— Да святится имя... его! Да святится имя... его, перед Господом.
Вечеряли. Слышно было, как ложки черпают сочиво, как рты всхлипывают, как перемалывают горох зубы.
Поели. Поблагодарили Бога за пищу. И все остались за столом, ожидая от главы семейства, что кому скажет делать. Аввакум молчал.
— Батюшка! — упала на колени Агафья. — Сходил бы ты в церковь, к Успению. Царю побегут и скажут, что ты у правила, он и смилостивится. Он отходчивый.
Аввакум устремил на монашенку спокойные, ласковые глаза. Поднял руку, сложив два перста вместе.
— А молиться как прикажешь? По-нашему? По-ихнему?
— Столько давали, а теперь вконец разорят! — тихонько заплакала Фетинья.
Аввакум украдкой поглядел на Анастасию Марковну. Сидела, облокотись спиной о стену, отрешённая.
— Что скажешь, матушка? — спросил Аввакум.
— За нас с тобой, отец, Исус Христос решил.
— Сочиво ныне вкусно было, — сказал Аввакум.
— Вку-у-у-сно! — взревел радостно Филипп.
— Я пойду помолюсь! — соскочил с лавки Фёдор-юродивый.
Опомниться не успели, а он за дверь, да и был таков.
— Пригляди за ним, побереги милого, — сказал Аввакум Агафье, поднялся из-за стола, обнял и поцеловал сыновей, дочерей, домочадиц. — Помолимся, родные. Помолимся, голуби мои.
