— Про что рассказать-то?
— Про молитву купца.
— Что за молитва?
— Как купец у одного мужика по дороге на ярмарку останавливался да деньги считал.
— И что же?
— Соблазнился мужик, хотел купца зарезать, а купец выпросил минутку: Богу помолиться.
— А мужик?
— Да ничего. Позволил. А тут, помнишь, в окно застучали: «Собирайся, мол, товарищ».
— Кто стучал-то? — удивился Малах.
— Да как же кто? Убийца струхнул, купец, не будь дурак, деньжонки подхватил и на двор. А там никого! Господь спас.
— Эко! — изумился Малах.
— Батюшка, ты же сам рассказывал...
— Эх, Маняша! Моя сказка вся, дальше сказывать нельзя. Сама не ленись красным словом детишек радовать.
Егор и Федот водили отца в мастерскую, показывали, чему научились. Федот трудился в ту пору над братиной. Вырезал на чаше дивных птиц, женоликих, венчанных царскими коронами. У чернёных крылья были сложены, а у позлащённых раскрыты, изумляли узорчатыми перьями.
Малах принял в руки чашу, как цыплёнка, только что вылупившегося из яйца.
— Федотушка! Да они же райские песни поют, птицы-то! — поглядел на сына, широко раскрывая глаза. — На матушку ты у меня похож! Это она тебе птиц послала. Дивный ты мастер, Федотушка.
— Боярин шибко хвалит! — сказал о брате Егор.
— Какой боярин-то?
— Начальник наш, Богдан Матвеевич Хитрово.
— Он не боярин, — осадил брата Федот, — окольничий.
— Всё равно великий человек, — примиряюще сказал Малах и глянул на другого сына. — Теперь ты являй.
— Великомученика Фёдора Стратилата пишу[28], — потупился приличия ради Егор.
Икона была большая. Святой держал тоненькое копьё, в огромных ножнах меч. На плечах красный плащ. Золотые доспехи перепоясаны золотым поясом. За спиной щит, как радуга.
— Как же ты научился-то?! — радостно пожимал плечами Малах. — До того пригоже, до того молитвенно — крестись и плачь.
— Заказ великого государя, — гордясь братом, сказал Федот. — Икона для Фёдора Алексеевича.
— Большие вы у меня люди! — сказал Малах. — Слушать вас и то страшно. Речь-то ваша о боярах, о царе с царевичами. Смотрите, старайтесь... С высокой горы падать тоже высоко.
— А хочешь, батюшка, с самим царём помолиться? — спросил Егор.
— Как так?
— Просто.
И повели братья отца своего в Успенский собор. Стоять пришлось чуть ли не у самого входа, но великого государя Малах видел. Со спины. Ухо видел, бороду, щёку... На том счастье и кончилось. Трое дюжих молодцов выперли старика из храма, а на паперти надавали по шее.
— Караул! — тихохонько, без голоса, прокричал Малах.
— Не ори, дурак, — сказали ему. — В царскую церковь припёрся, а невежа невежей. Государь крестится по-учёному, а ты, дурак, персты складываешь, как мятежник.
Выскочили из церкви Егор с Федотом, подхватили отца под руки, увели за кремлёвскую белую стену, подальше от глазастых царских людей.
Так-то с царями молиться.
Дьякон Успенского собора Фёдор пришёл к Аввакуму домой, рассказал, как за двоеперстие человека поколотили не токмо у всей Москвы на виду, но перед самой Богородицей.
Бешеный Филипп взвился на цепи, хватил Аввакума за ляжку зубами.
— Не постоишь за веру нынче, завтра простись с Царствием Небесным. Одного я бы нынче сам загрыз, да завтра на всех зубов моих не хватит.
— Нужно собор собирать, — решил Аввакум. — Только где?
— Чтоб ни одна собака не унюхала, — предложил Фёдор, — сойтись надобно в Чудовом. Архимандрита Павла не сегодня-завтра в крутицкие митрополиты возведут, ему не до монастыря.
— Так поторопимся! — сказал Аввакум, крестясь.
Коли Аввакум торопится, так все спешат.
Малаху боярыня Анна Ильинична приказала скакать к дому Федосьи Прокопьевны, делать то, что велено будет.
Малах был за кучера, пригнал к дому боярыни Морозовой крытый возок.
— Госпожа молится, — доложил Малаху дворовый человек боярыни. — Ступай и ты в церковь.
Глядя на храмовую икону, Малах размахнулся, чтоб крестом себя осенить, да вспомнил урок. Поглядел на руку. Приложил к двум перстам третий и только вознёс длань для печати Христовой — шмякнули по руке.
— Кому молишься? Богу или Никону? — Перед Малахом стоял сердитый поп. — Давно ли научился щепотью в лоб себе тыкать?
