Хелстон, Англия.
21 июня 1854 г.
Руки Люс были ошпарены, покрылись пятнами и болели до костей.
С момента прихода в поместье Констанс в Хелстоне тремя днями ранее она только и делала, что мыла бесконечные горы посуды. Она работала от рассвета до заката, оттирая тарелки, миски, соусники и целые груды серебряных приборов, пока в конце дня ее начальница миссис Мак-Говерн не накрывала ужин для слуг на кухне – жалкое блюдо холодного мяса, засохшие куски сыра и парочка твердых булок. Каждую ночь после ужина Люс мгновенно проваливалась в сон без сновидений, упав на койку в комнате на чердаке, которую делила с Генриеттой, еще одной служанкой на кухне – пышнотелой девушкой с торчащими зубами и соломенными волосами, приехавшей в Хелстон из Пензанса.
Объем работы поражал воображение.
Как одна семья могла пачкать столько тарелок, что две девушки работали двенадцать часов подряд? Но корзины с тарелками с налипшей едой продолжали поступать, и глаза миссис Мак-Говерн были все время направлены на тазик Люс. К среде все в поместье жужжали о празднике летнего солнцестояния, но для Люс это означало только больше тарелок. Она с отвращением уставилась вниз, на оловянный таз с грязной водой.
– Не это я себе представляла, – пробормотала она Биллу, который парил, как всегда, у края шкафа рядом с ее тазиком. Она все еще не могла привыкнуть, что на кухне только она одна видит его. Из-за этого она нервничала каждый раз, когда он парил над другими работниками, отпуская грязные шуточки, которые только Люс были слышны и никого, кроме самого Билла, не смешили.
– У вас, миллениалов, совершенно нет трудовой этики, – говорил он, – и кстати, говори потише.
Люс разжала челюсти.
– Если отскребание этой отвратительной супницы имело бы что-то общее с моим пониманием прошлого, моя трудовая этика вскружила бы тебе голову. Но это бессмысленно, – она помахала чугунной кастрюлей перед лицом Билла. Ее ручка была скользкой от свиного жира. – Не говоря уж о том, что тошнотворно.
Люс знала, что раздражение не имеет никакого отношения к тарелкам. Она, возможно, казалась капризной. Но ей едва удавалось подниматься выше уровня земли с тех пор, как начала работать здесь. Она не видела хелстонского Дэниела ни разу после того единственного взгляда в саду и понятия не имела, где была ее прошлая «я». Она чувствовала себя одинокой, сонной и угнетенной настолько, как не была никогда с тех ужасных первых дней в «Мече и Кресте» – до того как у нее появился Дэниел, до того как у нее появился хоть кто-то, на кого действительно можно было положиться.
Она бросила Дэниела, Майлза и Шелби, Арриану и Гэбби, Келли и своих родителей – и все для чего? Чтобы стать посудомойкой? Нет, чтобы снять это проклятие. Но она даже не была уверена, что может это сделать. Поэтому Билл думал, что она ноет, а она не могла иначе. Она была на грани нервного срыва.
– Ненавижу эту работу. Ненавижу это место. Ненавижу этой тупой праздник солнцестояния и это тупое фазанье суфле…
– Люсинда будет на празднике сегодня вечером, – внезапно сказал Билл раздражающе спокойным голосом. – Она, кстати, обожает фазанье суфле Констанс. – Он подлетел, чтобы усесться со скрещенными ногами на столешнице, а его голова жутко провернулась на 360 градусов, чтобы убедиться, что они одни.
– Люсинда будет там? – Люс уронила кастрюлю и щетку в мыльную воду. – Я поговорю с ней. Я выберусь из этой кухни и поговорю с ней.
Билл кивнул, словно таков и был его план все это время.
– Только помни о своем положении. Если будущая версия тебя появилась бы на вечеринке в какой-нибудь твоей школе-пансионате и сказала тебе…
– Я бы хотела знать, – сказала Люс, – что бы это ни было, я бы настояла на том, чтобы узнать все. Я бы отдала жизнь, чтобы узнать.
– Ммм-хмм. Ну, – Билл пожал плечами, – а Люсинда нет. Это могу тебе гарантировать.
– Это невозможно, – Люс покачала головой. – Она… Это я.
