— И вы его любили?
— Очень. Мне без него было бы нехорошо. Я потом все шила, все шила; все шила — и утром, когда еще было темно и холодно, и ночью, когда уж везде тушили огни и когда я уставала и у меня слипались глаза. — Он тихонько подмигивал мне и улыбался. Я берегу его картинки и часто вспоминаю о нем, когда смотрю на них. Иногда, когда я ложусь после работы спать и глаза у меня так и слипаются, кажется мне, что картинки мои начинают двигаться… Потом приходит муж хозяйкин, седой и печальный, и что-то такое долго-долго говорит и ходит перед картинками… Право! — закончила Плакса, задумчиво смотря на молодого человека.
— Бывает, — произнес Рулев младший. — До свиданья однакож, — сказал он, подумав, — мы мешаем вам работать, да и с братом мы давно не видались…
Братья сошли вниз.
— Пойдем в сад, — сказал Андрей Никитич.
Они пошли по саду между высокими зеленеющими деревьями. Андрей Никитич уронил книгу, устало нагнулся за ней и так же устало выпрямился. Гибкому и крепкому во всяком движении младшему брату эта изнеможенность сильно бросилась в глаза.
— Ты болен? — спросил он, взглянув на брата.
— Болен, грудь болит, — отвечал старший брат и точно обрадовался своей болезни. Ему было как-то совестно перед братом.
— Какого рода болезнь? — спросил Рулев, взяв его за руку.
— Просто болит грудь, ходить скоро не могу, кашель, а иногда и сижу, а в груди точно нож двигается…
— Какие средства употребляешь?
— Да никаких.
— Хоть с доктором порядочным говорил ли? — спросил Рулев, пристально посмотрев в лицо брата.
— Не верю я им, — ответил старший брат, снимая фуражку и проводя рукой по лбу.
— Чтобы не верить, надо самому дело знать, — проговорил Степан Никитич и крепче сжал руку брата. Рука была очень горячая и сухая. — Что за охота умирать? — прибавил он тихо.
— Что за охота жить… Жизнь, небезосновательно говорят, есть глупая шутка.
— Врешь, брат… Дня три не поешь, так и это вот с аппетитом съешь, — угрюмо ответил Рулев, сбрасывая вспрыгнувшего на сюртук кузнечика.
— Что же?
— То, что эти слова есть рифмованная фраза… — холодно сказал Рулев, ложась на траву. — Живешь — значит, жизнь еще привязывает тебя; привязывает она тебя, следовательно, в тебе есть еще здоровые силы; а чтобы и они не пропали, — надо работать.
— Над чем работать?
— Не знаю. Счастье, по-моему, заключается в том, чтобы здоровым силам дать подходящую деятельность… Дальше уж твое дело.
Андрей Никитич молчал.
— Здоровому человеку всегда хочется жить, — продолжал младший брат. — Никаких неземных радостей не надо. Онемели мускулы — есть наслажденье работать; устали они — и в отдыхе наслаждение. Душно человеку, не пускают его на свежий воздух, сковали его — ну, и опять тебе величайшее наслажденье вырваться-таки на волю, а не пришлось, — так за этой работой и умереть, а не складывать руки…
— Какое же тут наслаждение? — тихо проговорил старший брат.
— Ты его теперь, конечно, не поймешь, — нехотя ответил ему младший и замолчал.
Над ними покачивались ветви деревьев и шелестели листьями; в кустах кричали птицы; кругом разносился запах растений. Рулева младшего неудержимо звала вперед задуманная им работа. Звали его эти леса с их пустынными тропинками и с отшельническими скитами в глуши их; звали небогатые растительностью северные поля, перерезанные холмами, болотами и борами, с редкими, но многолюдными селами и деревнями. Будет он ранним утром поить в лесных ключах лошадей, переплывать с лошадью пустынные светлые реки, пробираться в глушь лесов, заночевывать в лесу и в поле; много придется увидеть страданий и горя в этих широко разбросанных деревнях и селах,
— Ты где жил после выхода из школы? — спросил Андрей Никитич.
— Во многих местах живал. Цыганом больше шлялся. А последние годы в одном городишке около самой Сибири учительствовал — край хороший, хороший, — повторил задумчиво Рулев. — Только лучше бы там волки или медведи жили, а то люди только землю пакостят да небо коптят.
— Чего ж ты ищешь?
— Тебе-то, брат, что же в этом? — спросил Рулев, прилегая на локте и задумчиво смотря на брата. — Хорошее ли, дурное ли стану я дело делать, выслушаешь ты, да и скажешь потом, что грудь у тебя болит, что умирать тебе время. Одно любопытство, значит?
