— Конечно, любопытно знать, чем и как ты живешь?
— Я тут комиссионером винокуренного завода.
— А учительство?
— Учительство бросил.
Андрей Никитич перестал спрашивать. Младший брат посмотрел на него, подумал и продолжал:
— Бросил учительство потому, что задумал одно важное предприятие. Нужно время… Через год, через полтора, может быть, опять уеду…
— И все-то бродяжничество?
— Все-то бродяжничество, — повторил младший брат, бросил недокуренную папироску и лег на траву.
Андрею Никитичу сильнее и сильнее сказывалось его бессилие; чувствовалось ему, что он неизмеримо ниже брата. Затем у него явилась мысль, что не зависит же он от младшего брата и не связан с ним ничем, и вдруг ему захотелось показать перед братом и свою собственную силу.
— Ты, кажется, хочешь найти во мне участника в твоем предприятии? — спросил он твердо и решительно.
— Попробую, — сказал Рулев младший и улыбнулся.
— Нет… Мне хорошо и так живется. За твое дело я не примусь, — ответил Андрей Никитич и встал.
— Как знаешь.
Они встали и опять пошли. В углу сада застучала лопата, перерезывая в земле корни и скребя о каменья.
— Ты с отцом как же намерен? — тихо спросил Андрей Никитич, поглядывая сыскоса на брата.
— Мне с ним дело, что ли, какое делать придется? — спокойно спросил тот.
— Неловко как-то…
— По мне ничего, ловко, — холодно заметил Рулев младший, поглаживая свою бороду.
Андрей Никитич смолчал.
— Мне нужно тебе еще одну вещь передать, — сказал он потом и, удалившись в свою комнату, вынес оттуда портфель, принадлежавший Лизавете Николаевне, и передал его брату. Тот крепко пожал ему за это руку и ушел, не сказав больше ни слова.
Андрей Никитич все еще стоял у дерева, по временам вытирая свой горячий, бледный лоб и ломая пальцы. Все-таки он сам себе казался как-то жалок и бессилен, и в нем вдруг поднялась злоба на всю его бесплодно прожитую жизнь.
Старый капитан в широких штанах и фуфайке проходил мимо с лопатой и граблями.
— Денег просил? — спросил он мимоходом.
— Нет, — отрывисто ответил сын.
Старик посмотрел на него через плечо и пошел дальше, шевеля что-то губами.
Расставшись с братом, Степан Рулев пошел прямо к себе на квартиру. Ночь наступала тихая и теплая; показывались звезды. Рулев зажег свечу, раскрыл окно, снял сюртук и лег на диван. Тихо веял ему в лицо ночной ветерок и шевелил его волосы; усталость овладевала Рулевым, но долго еще сидел он в этот вечер, и сидел, ничего не делая. Он думал о матери. Сегодня он приехал на родину, увидел с детства знакомые места, старый дом, в котором прошло его детство, — и сцены из детских годов одна за другой возникали в его голове. Здесь, на родине, всякий знакомый предмет напоминал ему былую жизнь, и работа его как будто забылась на время, — значит, нужен был организму отдых. Рулев отдыхал. Вспоминалась ему тихая семейная жизнь в его детстве. С отцом теперь он не мог сойтись, брат оказался живым мертвецом, и все мысли Рулева обратились к матери. Один за другим вспоминались ему детские годы, и везде мать его являлась всегда или другом, или учителем, или сестрой — всегда нежной и печальной.
Рулев взял портфель и прежде всего нашел старую, с пожелтевшими строками рукопись. «О человеческих отношениях» — прочитал он на обертке и задумчиво пересмотрел все страницы. Затем Рулев вынул из портфеля портрет матери, положил его на стол, придвинул к портрету свечу и долго, подперев руками голову, смотрел на это худое, печальное, но красивое и умное лицо.
«Чем я обязан ей в моем развитии?» — мелькнула в нем мысль. Он опять задумался над портретом, и опять детство его проходило перед ним.
«Бесполезнее и эгоистичные вычисления, — порешил он наконец. — Женщина была хорошая, искренно желала мне добра и делала, что могла… Любила меня сильно и много страдала…» — Он встал и начал медленно ходить по комнате.
«Для чего она, такая слабая и нежная, мучилась в этой грязной жизни? Что ей тут было сладкого? — думал он с глубокой тоской. — Неужели для меня только?» — спросил он сам себя, и точно проснулась в нем какая-то грустная нежность.
В портфеле лежала еще записка. Рулев прочитал и ее.
