Мотивы и философия этих людей очевидны – они не хотели отдавать того, что считали принадлежащим им по праву. За этой психологией стояла тысячелетняя философия семейного происхождения эгоизма и частной организации общества. Крестьянин, охотно отнявший землю у помещика, не хотел отдавать ее в коллективное пользование.
Все доводы и пропаганда, все аргументы и убеждения в пользу переустройства уклада жизни деревни для этой категории населения были бесполезны, хотя бы потому, что в основной своей массе деревня была неграмотна и руководствовалась почти животной логикой инстинктов.
Следует подчеркнуть, что кулаки поднимались против коллективизации не потому, что их стали самих вовлекать в колхозы или раскулачивать. Кулак почувствовал, что уже само создание колхозов уничтожит базу для его экономического существования. Дальнейшее ведение хозяйства на эксплуатации односельчан становилось невозможным. Социализация деревни выбивала у кулака почву из-под ног. Имущий «класс» крестьянства лишался условий эксплуатации чужого труда и возможности диктовать свою волю как городу, так и самой деревне.
В принципе это состояние тлевшего противостояния между городом и деревней не заканчивалось после завершения Гражданской войны. Сам нэп являлся лишь формой перемирия между сторонниками и противниками социализма.
Сталин имел основания заявить, что «партия не отделяет вытеснения капиталистических элементов деревни «...» от политики ограничения эксплуататорских тенденций кулачества, от политики ограничения капиталистических элементов деревни». Ситуация осложнялась еще и тем, что политическая база партии в деревне была слабой. К 1 июля 1929 года на 25 миллионов крестьянских дворов приходилось менее 340 тысяч коммунистов; в некоторых местах на 3-4 сельсовета была одна партячейка.
Правда, после XV съезда партии для укрепления кадров в деревню было отправлено около 11 тысяч партийных и советских работников. А после ноябрьского пленума 1929 года руководителями колхозов и МТС ушло еще 27 тысяч коммунистов в качестве председателей колхозов – так называемые двадцатипятитысячники – это те Давыдовы из «Поднятой целины». Позже, весной 1930 года, для работы в деревне было временно мобилизовано еще 75 тысяч рабочих-партийцев.
Конечно, в массе энтузиастов коллективизации находились разные люди. Среди них были и имевшие опыт Гражданской войны партийцы, не склонные к уговорам при выполнении поставленной задачи, и вдохновленная идеей крестьянская молодежь, спешившая «восстановить справедливость», и просто горлопаны, стремившиеся возвыситься на волне раскулачивания.
И все же это было время великого пафоса революции. Когда преданность идее становилась выше родственных связей и товарищеских привязанностей. Когда высшим проявлением геройства было сознание, что «я честно погиб за рабочих».
Но может ли быть осуждаем убежденческий поступок пионера Павлика Морозова, выступившего против подкулачника отца, прятавшего с кулаками хлеб, кстати, являвшегося председателем сельсовета? То был альтруистический порыв ребенка. И никакие «адвокаты» не оправдают мерзкого преступления убийцы-деда, сгубившего двух внуков, даже не из крестьянской жадности, а из тупой подлой мести. Из алчного эгоизма, преступившего не только божью заповедь «не убий», но и грань человечности.
В годы перестройки юродствующие над смертью этого крестьянского Гавроша демократы-интеллигенты щедро дали индульгенцию деду-кулаку – убийце внука-пионера и его брата. Но дал ли ее Бог?
Конечно, молодежь, не обремененная психологией отцов, иначе восприняла грядущие перемены. Она встречала их не так, как старшие носители деревенских традиций, которые не могли допустить даже в мыслях, что их радикально настроенные дети и внуки могут лучше стариков понять перспективы будущего.
Имевший жизненный опыт и знавший психологию людей Сталин видел причины конфликта «отцов и детей» деревни. Еще б апреля 1925 года на заседании оргбюро он заметил: «Крестьянин нередко относится к комсомольцу несерьезно, насмешливо. Происходит это потому, что крестьянин считает его оторванным от хозяйства, невеждой, лодырем».
