— Оставьте, Халмади. Надо уважать, когда женщина говорит откровенно.
— Ладно,— сказал Халмади.— Если очень уж надо, я готов уважать откровенность даже собственной жены. Только бы из этой откровенности не вышла клевета.
— Клевета? — Бёжике захохотала.— Bсe было так, как я сказала. Слово в слово!
Нервный хохоток ее тут же оборвался.
Глава семьи взял топорик и начал колоть на пороге лучину, чтобы чем-то себя отвлечь и не вмешиваться.
Бёжике, видимо, тоже иссякла. Запал ее еще не угас, но она не знала, что говорить дальше.
— Да, вот еще что. Бил он ее крепко. Рассердится, бывало, за что-нибудь и бьет. И не только в гневе. Когда ночью пьяный домой возвращался, всякий раз колотил ее до полусмерти.
Халмади рубанул топориком по порогу.
— А это тебе, откуда известно, голубка моя? Ты была там? Видела? По ночам ходила?
— Будто ты не знаешь, что я никогда к ним и днем-то не заглядывала. Только вот известно, и все… Маргит сама ко мне прибегала, синяки на руках показывала. А один раз даже на бедре, вот здесь. Большое такое пятно, зеленое. Это он ночью палкой ее отделал, бессовестный!
Халмади в сердцах швырнул на пол нарубленную щепу вместе с топориком.
— Вот бабий язык! Кого убили все-таки, Шайго или его жену? Может, ты скажешь наконец?
На этот раз слова мужа, по-видимому, достигли цели. Бёжике не привыкла, чтобы с ней говорили так грубо. Она умолкла и, наклонив голову, с обиженным видом начала перебирать пальцами край передника.
— Возле трупа обнаружен след мотоцикла в форме петли,— сказал майор Кёвеш. На этот раз тон его был серьезен, даже суров. Вокруг дела об убийстве Шайго будет много всякой трескотни и болтовни, это он знал. Но привести следствие на правильный путь могут отпечатки шин мотоцикла, в этом он тоже не сомневался.— По всей вероятности, след от «паннонии»,— добавил он,
— Что же, может, и так,— охотно согласился Халмади, взглянув на топорик и щепки, рассыпанные по полу.— Во-первых, я, у меня есть «паннония», стоит во дворе. Во-вторых, Дуба, шурин убитого. Он сейчас тоже там, напротив. Это два. В-третьих, ваш председатель Гудулич.». Какая у него машина, ты не знаешь, Бёжи?
Бёжике вместо ответа вынула ногу из сандалии и погладила босой ступней лодыжку другой ноги. Она не раскрыла рта.
— Фридешке, может, ты знаешь? Какая машина у дяди Гезы, не «паннония» ли? — повторил свой вопрос глава семьи, теперь уже обращаясь к сыну.
Мальчик со страхом поглядывал в окно на черную машину для перевовки покойников, наблюдая, что там делает врач. На уши его были здесь.
— Конечно, «паннония»! — воскликнул он.— Почти новенькая, в прошлом году купили.
— Значит, Гудулич. Это три. Главный агроном Taподи — вот вам четыре. Он тоже на мотоцикле разъезжает.
Бёжике перестала поглаживать ногу.
— При чем здесь Таподи? Ничего-то ты не знаешь, всезнайка! Таподи вот уже второй год как уволился из госхоза, а этой весной со всем семейством перебрался в Иртань.
— В самом деле? Странно. Тогда почему на днях я его видел в селе?
— На днях! — Женщина засмеялась с нескрываемым злорадством.— Ты только вчера вернулся из своей Татабани, торчал там целых две недели.
Но и этот деланный смех, в котором звучало явное торжество над недотепой мужем, оборвался так же внезапно. Лицо Бёжи снова омрачилось от какой-то мысли, она повернулась и вышла из комнаты.
— Это что же, всегда у вас такой нежный диалог?
— Да нет, только сегодня. И все этот случай. Совсем выбил из колеи мою Бёжику.
Врач доложил о результатах осмотра: удар ножом в спину. Все, что возможно было установить здесь, сделано. Остальное покажет вскрытие. Машину надо отправлять.
Майор кивнул в знак согласия. Когда черная машина, фырча мотором, тронулась в путь, он выглянул из окна на дорогу и посмотрел ей вслед.
— Вот вы сказали мне, Халмади, что за две недели отрабатываете на молоковозе целый месяц.
— Так оно и есть.
— По восемь часов в день?
— Зачем по восемь? Два раза по восемь — это шестнадцать. Остается четыре часа, чтобы поспать.
— Только четыре?
— Так ведь надо еще и поесть. Помыться, побриться, почиститься.
Майор заставил себя улыбнуться. Надо уверить этого человека, что он, Кёвеш, весьма интересуется его образом жизни, его работой, а попутно исподволь выяснить, какое отношение имеет он и его мотоцикл к совершенному ночью убийству. И хотя разум и логика протестовали против того, чтобы все внимание сосредоточивать на второстепенном признаке, чутье подсказывало Кёвешу — разгадка здесь, в этом отчетливом, шириной в ладонь узорчатом следе от шин, завязанном петлей. Еще в Будапеште его неоднократно укоряли за то, что он считал себя «сыщиком по интуиции». Но Кёвеш не только не стыдился, а даже гордился этим.
