— Где ты?! — завопила я.
В ответ раздалась волнующая, перехватывающая дыхание музыка; она обрушилась откуда-то сверху, словно из приемника, включенного на полную мощность. Я узнала финал «Мелоди», в темноте добралась до следующего этажа, и, как только ступила на площадку, вспыхнул сразу весь свет.
Я шла по коридору, а музыка постепенно стихала. Из двери в зал звукозаписи появился он — невозмутимый, безукоризненно элегантный, в новой синей майке и джинсах.
Я уже миновала предел страха, а теперь перешагивала жесткий предел уверенности — секунду назад у меня в душе все еще оставалась ничтожная доля сомнения.
Меня вдруг осенило, что я добралась до истины не сейчас, а гораздо раньше, когда бестолково расшифровывала анаграммы. Надо было читать: В ОБМАНЕ СМЫСЛ, а римская VI означала всего-навсего шестое послание Андреа. Он действительно открылся и в своем безумном замысле даже оказался вполне честен! Я правильно расшифровала анаграмму, но как дура, как слепая продолжала расшифровывать дальше, пока не добралась до навязчивого, ничего не значившего ЗАБЫВАТЬ НЕЛЬЗЯ, решив, что надо мной издеваются.
Я вновь увидела его страдальческое лицо после падения, переполненную больницу, свою сумку со сценарием, которую я ему оставила, когда пошла поторопить медсестру. Наверно, он тогда и спрятал диктофон в моем зажиме для бумаг; спокойно, на виду у всех, в приемном покое, положив опухшую ногу на низкую скамейку.
Андреа не обращал внимания на мой пистолет. Он смотрел на меня издали, прямо в глаза. Молчал и следил за мной, как бы стараясь угадать, что именно и до какой степени я поняла, как бы ожидая от меня какого-то объяснения!
Это был его извечный, коронный трюк: сказать свое слово еще раз, последний. Нельзя допустить, чтобы он раскрыл рот, нужно просто стрелять, и все.
Я вспомнила, как захлопнулась решетка-капкан в доме Уилкинса.
Андреа, будто читая мои мысли, произнес:
— Все от любви, Катерина.
Конечно, следовало бы объяснить, что происходило между нами в те мгновения, но это, по-моему, невозможно в силу многих причин.
По своей наполненности те минуты были равны нескольким годам. Все это, даже в сложившейся ситуации, было настолько личным, что не поддавалось объяснению, настолько запутанным, что мне трудно пересказывать наши слова и переживания; к тому же все развивалось так стремительно, что я просто не сумею восстановить последовательность событий. Но, поскольку мое повествование приближается к концу, постараюсь набросать хотя бы общую картину.
Этот человек мог называть любовью ненависть! Что же, как не жгучая ненависть, двигало им, когда он, зная мои нервы, вовлек меня в эту игру, заставил вновь пережить страх, насилие, тревогу самых ужасных дней нашей совместной жизни?! В ответ на такое его заявление требовался целый набор слов, а я, несчастная, сумела отказать себе в этом удовольствии, решив ни в коем случае не отвлекаться от своего расследования.
— Побереги чувства, — сказала я ему (я пользовалась готовыми фразами и в этом находила исключительное облегчение). — Мне нужны только факты.
Он совершенно искренне удивился.
— Факты? Какие факты? Ведь ничего не произошло.
— По-твоему, труп там внизу — это ничего?
— Ну, об этом мы после подумаем.
Он хотел подойти ко мне, я подняла пистолет и сама приблизилась к нему ровно настолько, чтобы разглядеть его глаза, тусклые, измученные, сощуренные в неясной улыбке.
— Да уж, придется подумать, — прошептала я. — Выходит, ты знал о нем то, что я уже забыла…
— Я тебя люблю! — закричал он. — И знаю все, что имеет к тебе отношение, в прошлом и настоящем, потому что все это мне дорого, все это я годами учился понимать и чувствовать. Годами! Я все помню. А твою «Бурю», если хочешь знать, я пережил во всех подробностях! — Он помолчал и продолжил уже более спокойно: — Вот видишь, ты уже заставляешь меня «оглашать догадки», а это «не входит и в обязанность раба»[18]. Яго, акт третий.
Он сел на ступеньку, посмотрел на меня так, словно я ребенок, при общении с которым требуется выдержка. И когда начал говорить, я, к своему потрясению, поняла, что все это для меня не новость.
