— А как же вы можете не плакать, синьора? — спросила женщина. — Ведь теперь мы остались одни.
Из всех фраз, что ей говорили, эта почему-то больше всего растрогала Матильду. Она протянула руку, чтобы погладить Саверию по щеке, и эхом повторила:
— Да, одни.
Доно Монтерисполи, как обычно, оказался на высоте положения: освободил невестку от всех забот. Закупил все необходимое для похорон, включая цветы, и теперь сам принимал друзей и знакомых перед домом, под сенью полукруглой колоннады, прежде чем пропустить их к Матильде. Внимательно, словно постовой, он следил, чтобы в гостиной не создавалось толчеи, и занимал разговорами одних, пока другие выходили из дома. С Каламбриной он против обыкновения обошелся весьма любезно. Оценил одним взглядом жакет классического покроя, на мгновение заключил в объятия, пробормотав, что рад ее видеть.
Когда к Матильде приблизился Андреино Коламеле, она лишь заглянула ему в глаза и не произнесла ни слова; нотариус истолковал это молчание как укор. Сел рядом, на пуф, обитый красным бархатом, взял ее руку.
— Крепись, Матильда! — прошептал он. — Энеа всегда гордился тем, что ты такая сильная. Ты, наверно, упрекаешь меня за мою настойчивость, думаешь, я заботился только о своем деле, а об Энеа не думал. Но я был уверен, что и для него это единственный выход. И даже представить себе не мог, что есть и другой, столь трагичный.
Матильда и на этот раз ничего не ответила, но руки у Андреино не отняла до тех пор, пока на пороге не возникли три человека, которых она видела впервые в жизни. Хрупкая, грациозная женщина, седовласый мужчина, а посредине, держа их под руки, — смуглый молодой человек.
Они прошли перед Матильдой, бормоча невнятные слова сочувствия и скорби. Но уже у выхода женщина вдруг повернула обратно и, не обращая внимания на Андреино Коламеле, поднявшегося, чтобы уступить ей место, заговорила:
— Я знаю, как вам тяжело, синьора. Я сама только что потеряла дочь. Мы, родители, напрасно тешим себя иллюзиями, что дети навсегда останутся с нами. Нет, приходит время, когда они перестают нам принадлежать. — Она помолчала и добавила: — А нам остаются только слезы.
Матильда вся подалась вперед.
— Вы были знакомы с Энеа?
— Недолго. Он был очень хороший человек.
Матильда и не подозревала, что люди, даже совсем ей незнакомые, с такой теплотой относились к ее сыну. Она вдруг вспомнила Джорджа Локриджа. Его среди посетителей не было, но она не успела задать вопрос по этому поводу, так как в гостиной появился деверь.
— Пора, Матильда, — тихо сказал он, склонившись над ней. — Ты все-таки решила идти на кладбище?
Матильда кивнула.
Во время мессы она так до конца и не осознала, что сын уходит навсегда. Повторяла слова заупокойной молитвы, невидящим взором глядела на венки, машинально выполняла все, чего требовал ритуал. А когда четверо мужчин в форме служителей похоронного бюро подняли гроб, чтоб нести его к выходу, даже посетовала про себя, что эта ноша легла на плечи совершенно посторонних людей.
Но на кладбище ощущение неотвратимости происходящего вдруг нахлынуло на нее ледяной волной. Она взглянула на вставленный в стену семейного склепа гроб, и лицо сына на фарфоровом овале могильной плиты, рядом с портретом Нанни, показалось чужим и далеким.
— Какой же он длинный, бедолага! — проворчал один из могильщиков, продолжая толкать гроб, который никак не входил в нишу.
И тогда Матильда попросила Доно отвезти ее домой.
После похорон прошло всего несколько дней, а она уже успела возненавидеть Саверию, которая донимала ее разговорами об Энеа.
— Говорят, если в день похорон идет дождь, значит, покойник был человек хороший и небо его оплакивает. А когда синьора Энеа хоронили, дождь не шел. Вот и верь после этого приметам! Ведь ежели и был на свете хороший человек, так это синьор Энеа.
— Зато сегодня идет, — отозвалась Матильда, прислушиваясь к шуму воды, уже несколько часов заливавшей сад. — Видно, небо его оплакивает с опозданием.
В другой раз она вошла на кухню, чтобы поставить кофейную чашку в раковину, а Саверия тут же отложила утюг и заявила:
