— «Балун» куда интереснее, чем рынок в Портобелло и даже чем блошиный рынок в Париже. А вы такой милый! — добавила она, наклонившись к Бонетто, который был ниже ее ростом сантиметров на двадцать.
Польщенный, растерявшийся от счастья, сконфуженный, забывший, наверно, впервые в жизни о Марпиоли, американист Бонетто вдруг понял, что вся его ученость и познания эрудита куда-то улетучились. Он внезапно осознал, что, изучая Торо, Великие озера, Уитмена, Твена, Миссисипи и ее многочисленные притоки, он мечтал познать не Америку, а вот такую ослепительную блондинку — большую, радостную, по-матерински заботливую американскую красавицу, о которой он даже не смел мечтать.
Повинуясь порыву, он купил у старухи, которая сразу заломила немыслимую цену, еще одну куклу — такую же, а может, и более оборванную.
— Могу я подарить вам и это? — робко спросил он.
— Конечно, можете! — совсем растрогавшись, воскликнула Шейла.
Она нежно прижала к себе куклу, снова крепко взяла Бонетто под руку, и они пошли по узкому переулку к выходу.
Бонетто, хоть толпа беспрестанно его толкала, смотрел на Шейлу неотрывно, с обожанием, радостью и страхом в глазах. Он совсем растерялся и не знал, что сказать. И вдруг словно позабыл все английские слова.
— But… where is Federico?[11] — с трудом пролепетал он.
Шейла еще крепче сжала его локоть.
— Never mind Federico. Stick to mama[12], — сказала она.
Марпиоли, наверно, перевел бы это выражение дословно: «Он остался с мамой», не уловив двусмысленности.
— Марпиоли? Но что ему надо, кто о нем вспоминает, и вообще, кто такой этот Марпиоли?! — со счастливой улыбкой прошептал Феличе Бонетто.
Прождав минут десять в шумном, переполненном кафе, Лелло помрачнел. Люди входили и выходили, кто-то радостно показывал приятелям свои покупки, а ему становилось все грустнее. Ну допустим, еще не ровно полдень. Но ведь они договорились встретиться около полудня. Раньше это для Массимо означало без десяти, без четверти двенадцать. А было время — и половину двенадцатого.
Он нервно раздавил окурок сигареты.
И потом эта история с Костаманьей, если вдуматься, вовсе не из приятных. Рино наверняка зашел к нему утром домой и увидел в дверях записку для Массимо. Тогда почему же он все-таки устремился за ним в «Балун»?
Может, нежный тон записки до того его расстроил, что он решил… Лелло поежился, вспомнив о мужьях, которые после пяти — десяти лет официального развода вдруг приходят к своим бывшим женам и убивают их у самых дверей квартиры.
Да нет же, нет! Рино совсем не такой человек. Скорее, он, наоборот, решил, что записка довольно сухая, и приехал сюда, чтобы тайком понаблюдать, как они встретятся с Массимо. Будет следить за ними, скрываясь в толпе, и стоит ему или Массимо, ну, скажем, недовольно пожать плечами, как Рино вновь преисполнится надежды.
«Я умею ждать». Это были последние слова, которые сказал ему Рино при расставании.
И тут церковные колокола зазвонили, возвещая о наступлении полудня. Лелло чуть не задохнулся от бессильного гнева. Он не инженер Костаманья. Уж не думает ли синьор Массимо Кампи, что его будут ждать часами?!
Он торопливо заплатил за аперитив и вышел на площадь. Если Костаманья притаился где-нибудь за углом, тем лучше. По крайней мере увидит, что Лелло не стал ждать этого наглеца Массимо. Он осторожно огляделся вокруг: мало ли что этому Рино взбредет в голову. Но никого не увидел — ни Рино, ни Массимо. Тротуары вообще были пусты: народ теснился на центральной площади, там, где в ящиках, потрескавшихся чемоданах, а то и просто на парусине или мешковине было разложено старье «Балуна»: ржавая металлическая посуда, облезлые глиняные вазы, замки, связки причудливых ключей.
Лелло, не спуская глаз с кафе, медленно пошел через эту выставку хлама.
Если бы мы договорились с Массимо встретиться на второй площади, я мог бы хоть подождать его у магазинчика «Красивые вещи», где всегда можно отыскать что-нибудь любопытное, с досадой подумал Лелло. Но на второй площади нет кафе. Поэтому он и в записке написал, и по телефону они договорились встретиться у кафе…
