Наступило молчание. Может быть, кому-то из крестьян и подумалось в этот момент, что столица, которую они называли Маср и которая по радио почему-то именовалась Каиром, — не более чем туманное пятно на карте их жизни. И то, что произошло в Абу Заабале, городе, находящемся где-то рядом, на дорогой египетской земле, им тоже трудно представить себе отчетливо. Они лишь чувствовали, что в жизнь их вошли новые слова, из той породы слов, что им случалось услышать от возвращающихся из городов, от школьников да от продавцов газет.
Один из сидящих поднялся с места и, встав как раз посреди кофейни, поднял руку, словно вознамерился произнести длинную речь. Кое-кто подумал, что он собрался домой в столь ранний час. Но вставший, обождав, пока на него не обратились все взгляды, вдруг начал громко клясться всеми клятвами: и троичным разводом, и святыми имамами Шафии, Маликом и Абу Ханифой, что в этом Абу Заабале есть огромная тюрьма, в тысячу раз больше главной тюрьмы провинции в Даманхуре, и что он ездил туда навестить осужденного родственника и своими глазами видел завод. Более того, он ясно помнит, как попросил прикурить у одного рабочего, потому что забыл спички, а потом сказал ему: «Спасибо, брат». На что рабочий ответил: «Не за что, деревня».
И тут каждый в глубине души подумал, что мир воистину широк и полон множества вещей, о которых они не имеют ни малейшего понятия. Однако после этого выступления атмосфера в кофейне заметно изменилась, все воодушевились, особенно когда один молодой парень вспомнил, что их земляк Ахмед Исмаил работает на этом заводе.
— Завод национальной компании металлических изделий.
— Это он и есть.
Кто-то пробормотал:
— Упокой Аллах его душу.
Но остальные накинулись на него:
— Не каркай!
И все стали вспоминать, когда кто последний раз видел Ахмеда Исмаила и разговаривал с ним. Один, поклявшись Кораном, рассказал, что Ахмед, когда последний раз приезжал в ад-Дахрийю, собирался строить здесь семейный склеп, не желая в случае смерти быть похороненным на чужбине. Он даже припомнил слова Ахмеда, якобы сказавшего, что хочет найти там — он указал рукой в сторону кладбища — последний приют, ибо ничто не вечно, кроме Аллаха.
Завязался спор. Каждый доказывал свое. Один из деревенских гафиров[55] утверждал, что Ахмед Исмаил работает на заводе в Шубре аль-Хайма, а Шубра аль-Хайма находится рядом с Бенхой.
— Бомбили-то завод «фантомы».
— Разрази их Аллах!
Все вспомнили, что над деревней каждый день пролетают два самолета, один — в полночь, другой — на рассвете. У многих мурашки пробежали по телу, когда они представили себе летящий высоко над головой самолет. Ведь каждый из них, едва заслышав его гул, запрокидывал голову и, опершись на мотыгу, долго вглядывался в синеву неба, провожая его взглядом. Для них не было ничего священнее неба. Всегда, а особенно в трудные времена, они вздевали к нему ладони и обращали слова, идущие от сердца. Они никак не могли уразуметь, что с неба, из этого спокойного голубого пространства, ниспосылающего добро и благодать, вдруг может обрушиться на них смерть. Чувствуя свое бессилие понять подобные вещи, крестьяне причмокивали губами, сокрушенно качали головами и бормотали: «Спаси нас, господь, в эту лихую годину».
Время приближается к полуночи. Гариб сидит в кругу собеседников, тихим голосом рассказывает им о налетах, разъясняет, что такое бомбардировка: как рушатся дома, как выворачиваются наизнанку их внутренности, то, что было когда-то спальней, кухней, как остаются стоять стены, еще сохранившие кое-где следы прошлой жизни, пятна сажи, надписи, нацарапанные ребятишками-школьниками, наивные рисунки. Он рассказывал, как умирают мужчины, как в мгновение ока гибнут женщины, старики и дети, как моментально после сирены, предупреждающей о начале налета, исчезает прежняя жизнь и вступают в силу законы страха: свет гаснет, все бегут, глаза расширены от ужаса, рвутся все узы, только что связывавшие людей, все ценности теряют былое значение, и каждый стремится спасти лишь собственную жизнь.
Рассказ Гариба подействовал на всех угнетающе, и, когда он кончил, заговорили о другом, чтобы избавиться от тягостного чувства. Салеб засуетился, предлагая желающим чаю и трубку.