Появление шатких гипотез можно оправдать и извинить тем, что в свое время их безусловно вытеснят более обоснованные и приемлемые, но они способны причинить немало вреда тем, кто эти гипотезы выдвигает, поскольку ученые, влюбленные в свои теории, обычно категорически не желают соглашаться с отрицательными результатами экспериментов. Порой взамен безжалостного критического обсуждения гипотезы (il cimento[46]; см. главу 9) подобные ученые лелеют свои домыслы, проверяют в экспериментах лишь малозначительные следствия из них или цепляются за какие-то косвенные признаки, не ставящие под сомнение истинность самой гипотезы. Мне довелось быть очевидцем такого хода событий в одной русской лаборатории, само существование которой зависело от веры в эффективность некоей сыворотки, хотя, по мнению большинства иностранных ученых, эта сыворотка вовсе не обладала приписываемыми ей свойствами.
Не могу дать ученому любого возраста совета лучше, чем следующий: степень уверенности в обоснованности той или иной гипотезы никак не связана с тем, истинна данная гипотеза или ошибочна. Сила убеждения всего-навсего позволяет нам решать, выдержит эта гипотеза критическую проверку или нет.
Поэты и музыканты, полагаю, сочтут мой совет печальным проявлением чрезмерной осторожности и показательным примером бездуховного стремления к подбору фактов (каковое, по их мнению, присуще науке в целом). Думаю, для них все, что возникает в приступе вдохновения, обладает очарованием подлинности. Правда, на мой взгляд, в действительности так бывает, лишь когда талант граничит с гениальностью.
Ученый, которому привычно обманывать себя, уверенно движется по дороге к обману других. Это ясно видел Полоний: «А главное: будь верен сам себе» и далее[47].
Образ жизни
Твердо веря в то, что креативность в науке неразрывно связана с теми творческими озарениями, которые посещают поэтов, художников и прочих людей искусства, я все же вынужден признать, что распространенные представления (если угодно, романтические бредни) о творчестве в разных сферах деятельности и его разнообразных проявлениях в какой-то степени соответствуют действительности.
Ученому, чтобы творить, необходимы библиотеки, лаборатории, общество коллег и соратников – и безусловным подспорьем окажется спокойная, лишенная треволнений повседневная жизнь. Деятельности ученого нисколько не помогают (наоборот, изрядно мешают) как отстраненность от общества, так и беспокойство, стрессы и эмоциональные потрясения. Конечно, личная жизнь ученых может со стороны выглядеть странной, порой до комичности, однако вовсе не в том, что хоть каким-то образом затрагивает их работу, ее природу и качество. Если ученому взбредет на ум отрезать себе ухо, никто не истолкует этот поступок как признак осознания творческого бессилия[48]; кроме того, ученому не простят ни малейшей bizarette[49], малейшей экстравагантности только на том основании, что он – человек науки и блестящий талант. Рональд Кларк в своей биографии Дж. Б. Холдейна[50] упоминает, что склонность его героя то жениться, то разводиться привлекла внимание Sex Viri[51], этого секстета надзирателей, следившего за благопристойностью в Кембридже: они даже попытались лишить Холдейна кафедры за «аморальное поведение»[52]. Признаться, период жизни Холдейна, когда он впервые женился (на сумевшей наконец-то развестись Шарлотте Берджес), и вправду напоминает либретто комической оперы.
Потребность ученых и исследователей в спокойствии, которая обеспечивает ясность ума, делает их в глазах сторонних наблюдателей невыразимо скучными персонажами, которых нужно жалеть – как жалела романтическая литература девятнадцатого столетия всевозможных творческих людей (вспомним la vie de Boheme[53] и тому подобное).
Непоколебимо уверенные в том, что исследования дарят им всепоглощающее и исполненное интеллектуальной страсти занятие, ученые, возможно, разделяют восторг Уильяма Блейка относительно «величия вдохновения», которое отвергает «рациональные демонстрации»[54], но нисколько ему не поддаются – следуя в этом примеру Бэкона, Локка и Ньютона.
