Мы вошли в большую залу, окна которой были закрыты. Синьор Полонио побежал открывать их, а потом вернулся, рассыпаясь в извинениях, и мы вошли.
Я остолбенел: посреди комнаты стоял постамент, а на нем — фигуры Иисуса Назареянина и четырех страшных бородатых иудеев. Обе дамы в умилении плакали.
— Подумать только, сколько господь наш выстрадал за нас!
— Да, подумать только!
Не приходилось сомневаться, что благочестивые синьоры, глядя на этих четырех иудеев, одетых как солдаты Карла II,>{15} старались представить себе в воображении всю трагедию страстей Христовых. Синьор Полонио расхаживал вокруг постамента и косточками пальцев тихонько постукивал по головам четырех свирепых христоубийц:
— Все это из папье-маше! Да, синьоры, так же как и маски! Сам даже не знаю, как я до этого додумался.
Молитвенно сложив руки, дамы повторяли:
— Какое вдохновение!
— Вдохновение свыше!
Синьор Полонио улыбнулся:
— Никто, ни один человек не верил, что я смогу воплотить эту идею… Надо мной смеялись. Теперь, наоборот, все стали моими доброжелателями. И я им прощаю насмешки! Целый год я вынашивал этот замысел!
Слыша это, обе синьоры только повторяли:
— Вдохновение!
— Вдохновение!
Иисус Назареянин с растрепанными волосами, мертвенно-бледный, окровавленный, согнувшийся под тяжестью креста, пронзал нас своим угасающим кротким взглядом. Его окружали четверо свирепых иудеев, одетых в красные одежды. Шедший впереди трубил в трубу, двое других, следовавшие за ним по правую и левую руку, несли каждый по бичу, а шедший позади показывал народу приговор Пилата. В руках у него был свиток нот, и мажордом предусмотрительно пояснил нам, что во времена язычества почерки были хуже, чем в наши дни, и люди писали каракулями, очень похожими на наши нотные знаки. Обернувшись ко мне, он с важным видом настоящего ученого продолжал:
— Мавры и евреи, те и сейчас пишут так же. Не правда ли, ваша светлость?
В то время как синьор Полонио произносил эти ученые речи, явился ризничий в сопровождении четверых прихожан, которые должны были отнести знаменитый Крестный путь в церковь капуцинов. Синьор Полонио накрыл свои фигуры покрывалом и помог поднять их. Потом он проводил всю компанию до самых дверей:
— Осторожно! Не ударьте об стену… Осторожно!
Он вытер слезы и открыл окно, чтобы видеть, как понесут его творение. Очутившись на улице, ризничий прежде всего посмотрел на небо — оно было сплошь затянуто тучами. Потом он возглавил шествие. Помощники его почти бежали. Завернутые в красное покрывало фигуры подпрыгивали у них на плечах. Синьор Полонио обернулся к нам:
— Скажите откровенно — как вам понравилось?
Обе синьоры, как всегда, держались одного мнения:
— Назидательно!
— Назидательно!
Синьор Полонио блаженно улыбнулся. Это была улыбка влюбленного в муз ученого мужа. Подойдя к окну, он высунул руку, чтобы узнать, не идет ли дождь.
В тот вечер дочери княгини собрались на террасе при лунном свете, похожие на сказочных фей. Они окружили там одну из своих юных подруг, очень красивую девушку, которая время от времени поглядывала на меня с любопытством. В зале негромко разговаривали старушки; они улыбались, слыша девические голоса, доносившиеся к ним при каждом дуновении ветерка вместе с ароматами лилий, окружавших террасу.
Из залы виден был притихший сад, озаренный сиянием луны, которое обволакивало белой пеленою высокие верхушки кипарисов и балкон, где прогуливался королевский павлин, распустивший веером свой причудливый пестрый хвост.
Несколько раз пытался я подойти ближе к Марии-Росарио. Все было напрасно. Она угадывала мои намерения и осторожно, бесшумно удалялась, опустив глаза и скрестив руки на монашеской рясе, которая все еще была на ней. Я заметил, что она очень боится меня; мое донжуанское самолюбие было польщено, и несколько раз, только для того, чтобы смутить ее, я переходил из одного конца комнаты в другой. Бедная девушка старалась сию же минуту скрыться. Тогда я как ни в чем не бывало проходил дальше, сделав вид, что не замечаю ее. Мой юношеский, двадцатилетний задор подстегивал меня. Время от времени я заходил в залу и усаживался возле старых дам, принимавших знаки внимания, которые я им оказывал, с застенчивостью молодых девушек. Помнится, я разговаривал с благочестивой маркизой де Тескара, когда, движимый каким-то смутным предчувствием, вдруг повернул голову и стал искать глазами белую фигуру Марии-Росарио. Но праведницы уже не было.
