Душу мою заволокла печаль. Я покинул старуху маркизу и вышел на террасу. Долгое время, опершись на увитую зеленью каменную балюстраду, я старался вглядеться в сад. В благоуханной тишине распевал соловей, и голос его, казалось, звучал в унисон с журчанием фонтанов. Отблеск луны освещал обсаженную розовыми кустами аллею, по которой я шел накануне вечером. Нежный, ласкающий ветерок, словно созданный для того, чтобы пробуждать вздохи любви, чуть слышно шелестел и, уносясь вдаль, там, среди недвижных мирт, слегка колыхал поверхность пруда. В памяти моей снова всплыло лицо Марии-Росарио, и я непрерывно думал о ней:
«Что она чувствует?.. Любит она меня или нет?»
Не спеша спустился я к пруду. Лягушки попрыгали в воду, на миг замутив ее хрустальную гладь. На берегу была каменная скамейка — я сел на нее. И ночь и луна располагали к мечтам, и я погрузился в созерцание, которое было близко к экстазу.
Смутные образы прежних лет и прежней влюбленности всплывали в памяти. Прошлое воскресало, овеянное неизбывной грустью и великим раскаянием. Юность моя казалась мне морем одиночества и душевных терзаний, погруженным в вечную тьму. Душа моя томилась в этом безлюдном саду, и одна и та же мысль возвращалась, словно мотив какой-то далекой песни:
«Что она чувствует?.. Любит она меня или нет?..»
Белые перистые облака бродили вокруг луны и, казалось, устремлялись вслед за нею в ее странный и таинственный путь. Подгоняемые неведомым ветром, они совсем заволокли ее, и сад погрузился во мрак. Вода, блестевшая в просветах неподвижных мирт, померкла. Только верхушки кипарисов по-прежнему были освещены. И, словно сопутствуя наступившему мраку, поднялся вдруг ветер, огласивший шелестом веток всю эту тишину вокруг. До меня донесся запах увядших роз. Медленно пошел я назад во дворец. Глаза мои привлекло одно из окон, которое было освещено, и от какого-то смутного предчувствия сердце мое забилось. Окно это, расположенное совсем невысоко над террасой, оставалось открытым, и занавески колыхались от ветра. Мне показалось, что в глубине комнаты промелькнула бледная тень. Я хотел подойти поближе, но шум шагов на кипарисовой аллее меня удержал: старый мажордом прогуливался при свете луны, погруженный в свои мечты художника. Я замер, недвижимый, в глухом углу сада, и, в то время как я смотрел на эту полосу света, сердце мое разрывалось:
«Что она чувствует? Любит она меня или нет?..»
Бедная Мария-Росарио! Я был убежден, что она влюблена, и вместе с тем сердцем моим овладело какое-то странное и тревожное предчувствие. Мне хотелось вновь погрузиться в мечты о любви, но крик жабы, монотонно повторявшийся под сводами кипарисов, отвлекал меня и перебивал мои мысли. Помню, мальчиком я много раз читал в молитвеннике, по которому молилась бабушка, что дьявол принимал образ жабы, чтобы смутить праведника монаха. Со мной легко могло произойти то же самое. Оклеветанный, не понятый людьми, я всегда ведь был не чем иным, как галантным мистиком вроде Хуана де ла Круса.>{16}
В мои самые цветущие годы я охотно отдал бы всю мирскую славу за то, чтобы иметь право написать на визитной карточке: «Маркиз де Брадомин, духовник княгинь».
Кто из нас не грешил, охваченный страстью? Я убежден, что дьявол всегда искушает самых праведных. В ту ночь рогатый князь тьмы пламенным дыханием своим разжег мне кровь и разбудил немощную плоть мою, начав хлестать ее своим черным хвостом. Я уже шел по террасе, как вдруг стремительный порыв ветра приподнял колыхавшуюся занавеску окна, и смертным глазам моим в глубине комнаты предстала бледная тень — тень Марии-Росарио. Я бессилен описать, что произошло со мною тогда, Должно быть, сначала это был горячий порыв страсти, а вслед за тем толчок, холодный, жестокий — та смелость, что проступает в губах и глазах божественного Чезаре Борджа на портрете его, который написал божественный Рафаэль.>{17} Я вернулся и стал оглядываться кругом. С минуту я прислушивался: в дворцовом саду не шелохнулся ни один лист. Я осторожно подкрался к окну и впрыгнул в него. Девушка вскрикнула. Она беззвучно упала лицом вниз, точно подкошенный ветром цветок, и осталась простертой на полу без чувств. В памяти моей поныне дрожат ее бледные холодные руки — руки прозрачные, как облатка причастия.
