Увидав, что она лишилась чувств, я поднял ее и положил на кровать, походившую на алтарь из белого полотна и гофрированных кружев. Потом не без тайного страха погасил лампу. Комната погрузилась во мрак, и я стал пробираться ощупью, вытянув вперед руки. Я уже коснулся края ее кровати и видел ее белую монашескую одежду, как вдруг на террасе послышался шум шагов. Кровь у меня похолодела, я застыл на месте. Чьи-то невидимые руки приподняли колыхавшуюся занавеску, и луна озарила комнату. Шаги стихли. В освещенной амбразуре окна показалась чья-то тень. Она нагнулась, разглядывая внутренность комнаты; а потом снова выпрямилась. Занавеску задернули, и я снова услышал шум шагов, которые на этот раз удалялись. Меня не заметили. Неподвижный, оцепеневший, я стоял, задыхаясь от волнения. Время от времени занавеска вздрагивала. Луч луны освещал тогда комнату, и глаза мои с великой нежностью и страхом обращались к девической кровати и невинному существу, лежавшему в ней, словно статуя какого-нибудь надгробия.
Я испугался и на цыпочках вернулся к окну. Слышно было, как под сводами кипарисов кричит жаба, и казалось, что она безраздельно властвует в этом саду, сыром и тенистом, полном ночных шорохов и погруженном во мрак. Я выскочил из окна, как вор, и, крадучись, пошел по террасе вдоль самой стены. Неожиданно послышался шум шагов; казалось, кто-то идет за мной по пятам. Остановившись, я оглянулся, но все вокруг тонуло в огромной тени, которую дворец бросал на террасу и сад, и я ничего не увидел. Я пошел дальше, но не успел сделать и нескольких шагов, как ощутил на шее своей чье-то прерывистое дыхание. В тот же миг клинок кинжала распорол мне плечо. Мгновенно обернувшись, я увидал человека, убегавшего прочь и скрывшегося в глубине сада. Я узнал его с изумлением, можно даже сказать — со страхом, в ту минуту, когда он перебегал озаренный луною газон, и не стал его догонять, чтобы не поднимать шума. Но от сознания того, что я оставил его безнаказанным, когда проучить его было совершенно необходимо, мне стало еще больнее, чем от самой раны. Входя во дворец, я ощущал струившуюся у меня по телу теплую кровь. Слуга мой Мусарело, спавший в прихожей, разбуженный моим приходом, зажег свечи канделябра, после чего он вытянулся передо мной по-военному:
— Что прикажете, синьор капитан?
— Подойди ко мне, Мусарело.
Мне пришлось прислониться к двери, чтобы не упасть. Мусарело был старым солдатом, находившимся у меня в услужении с того самого дня, как я вступил в папскую гвардию. Тихо и спокойно я сказал:
— Меня ранили.
Он испуганно посмотрел на меня:
— Куда, синьор?
— В плечо.
Мусарело всплеснул руками и, как истый фанатик, вскричал:
— Верно, из-за угла!
Я улыбнулся: Мусарело не допускал мысли, чтобы кто-то мог ранить меня в поединке.
— Да, из-за угла. Перевяжи меня, и пусть никто об этом не знает.
Солдат стал расстегивать мое одеяние. Когда он увидел рану, я почувствовал, что руки его задрожали:
— Смотри не упади в обморок, Мусарело.
— Не беспокойтесь, капитан.
И пока он перевязывал меня, он все время повторял:
— Разыщем мы этого негодяя.
Нет, разыскать его было невозможно. Негодяй находился под покровительством княгини и, может быть, в эту минуту докладывал ей о подвиге, который он совершил, вооружившись кинжалом. Мучимый этой мыслью, я провел лихорадочную, тревожную ночь. Я хотел угадать, что будет, и терялся в догадках.
До сих пор помню, что, когда я снова предстал перед княгинею Гаэтани, сердце у меня билось, как у провинившегося мальчишки.
Подойдя к дверям библиотеки, где было темно и, как мне показалось, никого не было, я вдруг услыхал голос княгини Гаэтани:
— Какая наглость! Какая наглость!
С этой минуты я окончательно убедился, что досточтимая синьора все знает, и, странное дело, вместе с сомнениями рассеялся и страх. Улыбаясь и разглаживая усы, вошел я в библиотеку:
— Мне послышался ваш голос, и я не хотел пройти, не поздоровавшись с вами, княгиня.
Княгиня Гаэтани была бледна как смерть:
— Благодарю тебя.
За креслом, в котором сидела княгиня, в погруженном в полумрак помещении библиотеки стоял мажордом, и я догадался, что он бросает на меня пронзительные взгляды. Княгиня склонилась над книгой и начала ее перелистывать. Над всей этой огромной комнатой реяла тишина, словно зловещая летучая мышь, выдающая свое присутствие лишь холодком, который поднимают в воздухе ее крылья. Я понимал, что благородная синьора решила уничтожить меня своим презрением, и остановился посреди комнаты. Время от времени меня охватывал порыв гордости, но на дрожащих губах моих играла улыбка. Сумев справиться со своей обидой, я подошел к княгине, галантный и развязный:
