играла Самари
267», — ответил Саньет. «Зербину? Это еще что такое?» — заорал Вердюрен так, словно начался пожар. «Это амплуа из старинного репертуара, как, например, «Капитан Фракас»
268 или вроде Транш-Монтаня, Педанта». — «Сами вы педант! Зербина! Нет, он совсем с ума спятил!» — вскричал Вердюрен. Г-жа Вердюрен со смехом обвела глазами гостей, как бы прося извинить Саньета. «Зербина! Он воображает, что все сразу догадаются, кого он имеет в виду. Вы — ни дать ни взять Лонжпьер, самый глупый человек, какого я только знаю, — на днях он у нас выпалил: «Банат». Никто его не понял. Оказалось, что это одна из сербских провинций». Чтобы прекратить пытку Саньета, от которой я страдал сильнее, чем он, я спросил Бришо, не знает ли он, что такое Бальбек. «Бальбек — это, вероятно, испорченное Дальбек, — ответил он. — Надо бы поглядеть грамоты английских королей, нормандских сюзеренов, — ведь Бальбек относился к Дуврской баронии, вот почему часто говорили: Бальбек Заморский, Бальбек Береговой. Но сама Дуврская барония входила в епархию Байе, и, хотя после Луи д'Аркура
269, патриарха Иерусалимского и епископа Байе, тамплиеры
270 одно время имели права на аббатство, тем не менее приходами в Бальбеке распоряжались епископы этой епархии. Это мне разъяснил довильский священник, лысый, речистый, фантазер, чревоугодник, поклонник Брилья-Саварена
271; он развивал мне в слегка туманных выражениях свою сомнительную теорию и при этом угощал превкусной жареной картошкой». Бришо отвечал мне с улыбкой, желая подчеркнуть, как это остроумно — объединять самые разные вещи и говорить о вещах обыкновенных иронически-возвышенным слогом, а Саньет старался вставить какое-нибудь остроумное замечание, которое дало бы ему возможность взять реванш. Делать «остроумные замечания» значило прибегать к недомолвкам, но и недомолвки меняются, шуточки эволюционируют, как литературные жанры, как эпидемии, которые утихают и сменяются другими, и т. д. Когда-то одной из таких недомолвок было слово «верх». Но оно устарело, никто его больше не употреблял, и только доктор Котар иногда говорил за пикетом: «Вы знаете, что такое верх рассеянности? Это когда Нантский эдикт принимают за англичанку».
272 «Верхи» сменились прозвищами. В сущности, это были те же добрые старые недомолвки, но в моде были теперь прозвища, а потому сходство не бросалось в глаза. К несчастью для Саньета, если эти недомолвки придумал не он, а «ядрышку» они были чаще всего неизвестны, он пользовался ими так неуверенно, что, хотя он и смеялся, стараясь обратить внимание на то, что они носят юмористический характер, никто их не понимал. Если же словечко придумал он, то, поскольку обычно оно приходило ему в голову, когда он разговаривал с кем-либо из «верных», а «верный», повторяя это словечко, выдавал его за свое, оно становилось известным, но не как словечко Саньета. Вот почему, когда он вставлял одно из таких словечек, то словцо воспринималось всеми как знакомое, но именно потому, что его пустил в обиход Саньет, Саньета обвиняли в плагиате. «Так вот, — продолжал Бришо, — «бек» — по-нормандски «ручей»; есть Бекское аббатство, а Мобек — «проточное болото», «марэ» («мор» и «мер» в таких названиях, как Морвиль, Брикмар, Альвимар, означало «болото»). «Брикбек», «ручей, падающий с высоты», происходит от «брига» — а «брига» значит «укрепленное место», и встречается оно в таких названиях, как Бриквиль, Брикбоз, Ле-Брик, Бриан, — или же от «брик», от «моста», и в таких случаях оно близко к немецкому «брук» (Инсбрук) и к английскому «бридж», которым заканчивается столько географических названий (Кембридж и так далее). В Нормандии вы найдете еще множество всяких «беков»: Кодбек, Больбек, Робек, Ле-Бек-Эльуэн, Беккерель. Это нормандская форма немецкого «бах»: Оффенбах, Анспах. Варагбек происходит от старинного слова «варэнь» — синонима «гарэн», и означает оно «заповедный лес», «заповедный пруд». Что касается «даль», — продолжал Бришо, — то это одна из форм слова «таль», долины: Дарнеталь, Розендаль и даже — это совсем близко от Лувье — Бекдаль. Кстати, река, от которой произошел Дальбек, чудо как хороша. Если смотреть на нее с прибрежных утесов, с фалез (по-немецки — Фельс; недалеко отсюда на высоком месте стоит прелестный городок Фалез), то кажется, будто она совсем близко от церковного шпиля, а на самом деле она протекает на большом от него расстоянии и, по-видимому, отражает его». — «Я это ясно себе представляю, — сказал я, — этот эффект очень любил Эльстир. Я видел у него много таких эскизов». — «Эльстир! Вы знакомы с Тишем? — воскликнула г-жа Вердюрен. — Вы знаете, мы были с ним очень близки. Слава богу, я с ним больше не вижусь. Нет, да вы спросите у Котара, у Бришо: для него у меня всегда ставился прибор, он бывал у нас каждый день. Вот уж кому разрыв с нашим «ядрышком» послужил во вред! Я сейчас покажу вам цветы, которые он писал для меня; вы увидите, какая разница между ними и тем, что он делает теперь, а вот теперешний Эльстир мне не нравится, совсем не нравится! Да ведь помимо того сколько раз он писал меня, я ему заказала портрет Котара». — «И он написал профессора с лиловыми волосами, — подхватила г-жа Котар, забыв о том, что тогда ее муж еще не начинал преподавать. — Ну разве у моего мужа лиловые волосы?» — обратилась она ко мне. «Это не важно, — вскинув голову из презрения к г-же Котар и от восторга перед тем, о ком шла речь, возразила г-жа Вердюрен, — он обещал быть первоклассным колористом, отличным художником. А вот как, по-вашему, — снова обратилась она ко мне, — можно назвать живописью эти его композиции черт знает каких размеров, все эти громадины, которые он начал выставлять с тех пор, как перестал бывать у меня? Я называю это мазней, все это так шаблонно, ничего яркого, оригинального. Всего понемногу». — «Он воскрешает изящество восемнадцатого века, но приспосабливает это искусство к современности, — поспешил высказать свое суждение Саньет, которого ободряла и которому возвращала душевное равновесие моя любезность. — Хотя я лично предпочитаю Эле».
