Но попробуйте спросить, что признаёт Толстой, как учит Толстой о Боге, о душе, о загробной жизни, попробуйте спросить, казалось бы, о самой характерной, моральной стороне в его учении – кто знает её положительное религиозное содержание?
Можно с уверенностью сказать, что только специалисты, изучавшие Толстого для каких-нибудь научных работ, и отдельные, очень немногочисленные последователи Толстого знают положительную сторону его учения.
Большая публика не то что не соглашается с его учением, она просто его не знает. В этом факте есть нечто чрезвычайно знаменательное и характерное не столько для общества, сколько именно для самого Толстого.
Положительную сторону его учения не знают вовсе не в силу небрежности, равнодушия, поверхностности.
Я убеждён, что общество слишком утомлено критикой и сомнениями, оно с радостью бросилось бы на положительное утверждение и, может быть, не удовлетворилось бы, но, во всяком случае, узнало бы его. Общество не прошло бы мимо попытки создать положительную религию, положительное учение. Но в том-то и дело, что у Толстого нет никакого учения. Вся сила его и всё значение его исчерпывается исключительно тем, что он отрицает.
Толстой, отбросив в христианстве все главные его элементы, остался без всякого учения в положительном смысле, ибо оторванные от всякой идейной почвы моральные правила нельзя назвать учением.
Лев Толстой – громадное мировое явление, он всем своим колоссальным духовным обликом восстал против той жизни, при которой по железным дорогам мечутся из стороны в сторону «оскотинившиеся люди» и при электрическом свете «показывают, как они оскотинились»>526. Вот почему Толстой и должен был прежде всего поразить Западную Европу, слишком глубоко затерявшую сознание подлинного смысла жизни. Европа поразилась не тем, что Толстой верует в Бога, до этого как-то никому нет дела, – Европа поразилась тем, что можно презирать электрические фонари и курьерские поезда. Толстой с такой беспощадностью, силой и гениальностью, ничего не щадя, без всякого дрожания руки, поставил крест на всех привычных формах жизни, на всём, что гордость и слава какого-нибудь самодовольного немца, что одной этой дерзости было бы достаточно, чтобы произвести ошеломляющее впечатление.
Итак, прежде всего я утверждаю, что у Толстого нет никакого положительного учения, а есть лишь отдельные мысли, которые так запутаны, так противоречивы, что нужно специальное изучение для ознакомления с ними.
Далее я хотел бы обратить ваше внимание в своей вступительной лекции на другой, не менее знаменательный и важный факт: несмотря на отсутствие в сочинениях Толстого положительного содержания, несомненно надо признать, что для очень многих Толстой был тем человеком, который помог прийти к религии, и для очень многих людей, стоящих на совершенно иной, чем Толстой, точке зрения, – Толстой всё-таки даёт чрезвычайно много в религиозном отношении.
К последним лицам принадлежу и я. Когда я стал перечитывать Толстого, некоторые места его сочинений, несмотря на всё несходство наших мировоззрений, производили на меня буквально потрясающее впечатление. И не какими-нибудь художественными достоинствами, нет, в самом настоящем религиозном смысле слова. Я чувствовал, что его религиозный опыт – мой опыт; что он мне передаёт такую глубину переживаний, до которой сам я дойти бы не мог, что он передаёт мне свою любовь, настоящую любовь, что он помогает мне ощутить высший смысл жизни с совершенно исключительной силой.
Этот факт является наиболее важным и характерным для Толстого.
Он объясняется тем, что Толстой как религиозный тип, со всеми своими подлинно христианскими переживаниями, совершенно не укладывается в те бедные запутанные теоретические схемы, которые, собственно, составляют его «учение».
Лев Толстой как-то недавно сказал в частной беседе: «Я много написал о молитве и всё-таки молюсь самым глупым образом. И я чувствую, что когда буду умирать – буду креститься»>527. То же можно сказать и обо всех теоретических отрицаниях Толстого. Он не признаёт Христа Богочеловеком, для него Христос – великий мудрец, подобный Конфуцию или Будде, но любит Его Толстой как Богочеловека, любит такой пламенной любовью, которая была бы немыслима ни к какому мудрецу, в сто крат умнейшему Конфуция. Толстой учит о Боге почти как о пустом ничто, но любит, чувствует, живёт Им как Отцом своим; Толстой учит о жизни как о безразличной нирване, как о неизбежном зле, но сам любит и чувствует святость жизни всем существом своим.
